— Эрик, письмо доктора Швариенкрона действительно касается тебя. Оно подтверждает, что учителя довольны твоими успехами и доктор готов оказывать тебе помощь до тех пор, пока ты не окончишь образования, если, конечно, ты захочешь его продолжать. Но это письмо требует, чтобы ты сам решил, как тебе поступить дальше: полностью изменить свою судьбу или остаться с нами в Нороэ. Конечно, можешь не сомневаться, все мы предпочли бы последнее. И вот, прежде чем принять определенное решение, ты должен узнать одну тайну, которую я и моя жена предпочли бы держать про себя!
В эту минуту матушка Катрина разразилась рыданиями и крепко прижала к себе Эрика, как бы протестуя против того, что мальчику предстояло сейчас узнать.
— Эта тайна,— продолжал Герсебом прерывающимся от волнения голосом,— заключается в том, что ты, Эрик,— наш приемный сын. Я нашел тебя в море, мой мальчик, и принял в свою семью, когда тебе едва было восемь-девять месяцев. Бог свидетель, что я бы никогда не сказал тебе об этом и что ни я, ни твоя мать никогда не делали ни малейшего различия между тобой и Отто или Вандой. Но доктор Швариенкрона настаивает, чтобы я тебе все это сообщил. Узнай же, что он пишет!
Эрик сильно побледнел. Отто и Ванда, потрясенные неожиданной новостью, вскрикнули от изумления и стали порывисто обнимать Эрика. А он, взяв письмо доктора, прочел его от начала до конца, не скрывая своего волнения.
Вслед за тем взволнованный отец поведал детям ту самую историю, которую он однажды уже рассказывал доктору Швариенкроне. А потом сообщил Эрику, что доктор решил любой ценой отыскать его семью и что он, Герсебом, был в конечном счете не так уж и не прав, даже не попытавшись разгадать эту неразрешимую загадку. При этих словах Катрина отперла деревянный сундук и извлекла оттуда одну за другой все вещицы ребенка, вплоть до колечка, висевшего у него на шее. Естественно, драматизм этого рассказа так увлек троих детей, что они даже забыли на некоторое время о своем огорчении. Они с восхищением разглядывали кружева и бархат, старались прочесть изречение, выгравированное на золотом ободке колечка… Им казалось, что на их глазах разыгрывается феерия
[32]
из волшебной сказки. Раз уж эти вещицы не смогли помочь доктору найти семью Эрика, значит, здесь действительно была какая-то тайна!
Эрик рассматривал их как зачарованный. Он думал о своей незнакомой матери, о том, как она наряжала его в эти платьица и забавляла погремушкой: ему казалось, что, дотрагиваясь до этих вещиц, он чувствует близость матери, несмотря на время и пространство, разделяющее их. Но где она? Жива или погибла, оплакивает ли до сих пор своего сына или навсегда для него потеряна? Опустив голову, он долго пребывал в глубокой задумчивости, пока голос матушки Катрины не заставил его вернуться к действительности.
— Эрик, ты был и останешься нашим сыном! — воскликнула она, встревоженная долгим молчанием мальчика.
Он поднял голову, и глаза его встретили добрые, преданные лица, материнский взгляд любящей женщины, честные глаза Герсебома, еще более дружескую, чем обычно, улыбку Отто, серьезное и опечаленное личико Ванды. И в ту минуту сердце Эрика, охваченное скорбью, наполнилось глубокой нежностью. Он отчетливо представил себе все то, о чем рассказал ему отец: люльку, качающуюся на волнах, и смелого рыбака, подобравшего ее, как он пришел домой со своей находкой и как простые, бедные люди не колеблясь приняли чужого ребенка в семью, усыновили приемыша и лелеяли как родного сына, не говоря ему ничего в течение четырнадцати лет, а сейчас ждали его решения с такой тревогой, словно от этого зависела их жизнь и смерть.
Все это так взволновало мальчика, что он внезапно разрыдался. Он проникся чувством безграничной любви и признательности. Ему хотелось хоть чем-то отплатить этим хорошим людям, ответить им такой же привязанностью и даже, пожертвовав своим будущим, остаться навсегда в Нороэ, чтобы разделить с ними их скромную участь.
— Мама! — воскликнул он, нежно обнимая Катрину.— Неужели вы думаете, что я могу колебаться теперь, когда мне все известно! Мы поблагодарим доктора за его доброту и напишем ему, что я остаюсь у вас. Я буду рыбаком, как вы, отец, и как ты, Отто. Раз вы взяли меня в свою семью, я не хочу от вас никуда уходить. Ведь вы работали, чтобы прокормить меня, и я хочу помогать вам на старости лет так же, как вы помогли мне в детстве.
— Слава Богу! — радостно произнесла Катрина, целуя Эрика.
— А я и не сомневался, что мальчик предпочтет море всем этим книгам,— спокойно заметил Герсебом, даже не отдавая себе отчета, с какой жертвой было связано решение Эрика.— Ну, хватит, дело решено! Не будем больше говорить об этом и подумаем, как бы получше отпраздновать Рождество.
Когда Эрик остался в одиночестве, ему все же не удалось подавить вздоха сожаления при мысли о науках и занятиях, от которых нужно было теперь отказаться, но само решение пожертвовать всем ради дорогих людей давало ему радостное сознание исполненного долга.
«Раз этого хотят мои приемные родители, все остальное не важно,— говорил он себе.— Я должен примириться, буду работать для них и пойду по той дороге, которую они предназначили мне. Если я иногда и мечтал о более высоком положении, то разве не для того, чтобы они разделили его со мной? Они счастливы здесь и не ищут другой участи,— значит, и мне надо этим довольствоваться и постараться всем своим поведением и трудом доставлять им только радость… Итак, прощайте книги, и да здравствует море!»
Так он рассуждал, пока его мысли снова не обратились к рассказу Герсебома. Где же его родина, и кто его родители? Живы ли они еще? Нет ли у него братьев и сестер в каком-нибудь далеком краю, о которых он никогда не узнает?…
Тем временем в Стокгольме, в доме доктора Швариенкроны, канун Рождества тоже был необычен. Читатели, без сомнения, помнят, что в тот день истекал срок пари, заключенного между Бредежором и доктором, и что обязанность судьи в этом споре была возложена на профессора Гохштедта.
На протяжении двух лет о пари ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни слова. Доктор терпеливо вел свои розыски в Англии, писал в пароходные компании и публиковал многочисленные объявления в газетах, не желая признаться даже самому себе в бесплодности своих усилий. Что же касается Бредежора, то он со свойственным ему тактом избегал затрагивать больную тему и ограничивался только тем, что расхваливал время от времени прекрасного Плиния в издании Альда Мануция, который красовался на почетном месте в библиотеке доктора.
И лишь по тому, как адвокат порою насмешливо улыбался, постукивая пальцами по своей табакерке, можно было догадаться, о чем он думает: «Плиний неплохо будет выглядеть между моим Квинтилианом первого венецианского издания и Горацием
[33]
с широкими полями, на китайской бумаге в издании братьев Эльзевиров!»
