Тогда доктор сделал попытку кое-что разузнать сначала в Гамбурге, а потом в Соединенных Штатах.
Поиски в Гамбурге дали самые ничтожные результаты. Коммерсанты, пользовавшиеся в свое время услугами канадской компании, ничего не знали о совершавших рейс Нью-Йорк — Гамбург на пароходе «Цинтия» и могли только указать, какие на нем перевозились грузы, что и без того было известно.
Прошло уже полгода после возвращения Эрика в Стокгольм, когда наконец пришло сообщение из Нью-Йорка, что Джошуа Черчилль, бывший директор компании, скончался семь лет тому назад в больнице на Девятой авеню, не оставив ни законных наследников, ни самого наследства. Что же касается регистрационных книг компании, то, по-видимому, они давным-давно уже пущены в макулатуру и употреблены нью-йоркскими бакалейщиками на завертку табака.
Следы снова потерялись…
Это длительное бесплодное расследование дало только пищу Бредежору для новых насмешек, уязвлявших самолюбие доктора, как бы ни были они безобидны по существу.
В доме доктора историю Эрика знали теперь все. Говорили о ней открыто, без стеснения. Все стадии расследования живо обсуждались за обеденным столом или в кабинете доктора. Пожалуй, более разумно он поступал в первые два года, когда держал свои поиски в секрете от домашних. Теперь тайна происхождения Эрика служила темой бесконечных пересудов фру Греты и Кайсы, а его самого наводила на грустные размышления.
Не знать своих родителей, живы ли они, думать, что, наверное, никогда уже не придется узнать правду о своей семье,— все это само по себе было достаточно печально. Но еще тягостнее — не знать своей родины! «Ведь самый жалкий уличный мальчишка, самый бедный крестьянин могут, по крайней мере, назвать свою родину и свою национальность! — рассуждал Эрик, не переставая думать о собственной судьбе.— А я ничего о себе не знаю, я — самая ничтожная песчинка, неизвестно откуда занесенная ветром! Мне неведомы обычаи моей страны, у меня нет родной почвы, нет прошлого! Земля, где родилась или покоится в могиле моя мать, может быть, завоевана и опозорена чужеземцами, а мне даже не дано права ее защищать и пролить за нее кровь!»
Такие думы удручали бедного Эрика. В эти минуты он тщетно пытался утешить себя тем, что родную мать заменила ему матушка Катрина, что его родным домом стал дом Герсебома, а родиной — Нороэ. Напрасно он обещал себе воздать им сторицей за все сделанное ему добро и быть одним из самых преданных сынов Норвегии. Все равно он не мог не чувствовать своего необычного положения, о котором ему мучительно напоминала даже его внешность — оттенок кожи, цвет глаз и волос,— все, чем он отличался от окружающих. Юноша думал об одном и том же, глядя на свое отражение в зеркале или в стеклах магазинных витрин. Иногда Эрик спрашивал себя, какую родину он бы предпочел, если бы ему дано было право выбора. Потому он с таким интересом читал книги по истории, географии и истории культуры разных народов. Он чувствовал даже некоторое удовлетворение, думая о возможной принадлежности к кельтской расе, и пытался найти в книгах подтверждение этой гипотезе своего опекуна.
Но когда доктор Швариенкрона повторял, что считает его ирландцем, у Эрика сжималось сердце. Неужели из всех кельтских народов судьбе угодно было связать его с самым угнетенным?
[37]
Если бы только знать наверняка, он, конечно, полюбил бы свою несчастную родину не меньше, чем самые великие и прославленные страны. Но ведь доказательство отсутствовало! Почему бы ему тогда не предположить, что он, например, француз? Ведь и во Франции тоже были кельты!… О такой родине можно только мечтать! Это страна с великими традициями, трагической историей, великими идеями, обогатившими мир!… О, как горячо он любил бы ее и с какой безграничной преданностью служил бы ей! Какое счастье быть сыном такой родины! Эрик восхищался ее славным прошлым, ее литературой и искусством. Но увы! Об этом можно только мечтать… Наконец юноша пришел к убеждению, что никогда не узнает, откуда он родом. Ведь самые тщательные поиски до сих пор ни к чему не привели!
И все-таки Эрику казалось, что если бы он сам попытался выяснить, кто его родители, проверить немногие известные факты, побывать во всех местах, упомянутых в документах, то ему, возможно, и удалось бы открыть что-нибудь новое и напасть на верный след. Неужели он не добился бы никаких результатов, если бы внес в это дело всю свою настойчивость и силу воли?
Мысли, владевшие Эриком, повлияли на все его занятия, придав им, помимо его воли, иное направление. Он начал особенно прилежно изучать космографию, географию, навигацию — все, что входит в программу мореходных школ, как будто уже заранее решил, что ему придется путешествовать. «Наступит день,— думал он про себя,— когда я выдержу экзамен на капитана дальнего плавания и в состоянии буду за собственный счет отправиться в Нью-Йорк, чтобы возобновить расследование фактов, касающихся «Цинтии» и постигшей ее катастрофы».
Разумеется, Эрик не мог удержаться, чтобы не сообщить окружающим о своих планах. В ответ доктор Швариенкрона, Бредежор и профессор Гохштедт настолько прониклись идеей своего подопечного, что стали считать ее своей собственной. Если вначале вопрос о настоящей родине мальчика казался им лишь любопытной задачкой, то теперь она завладела всеми их помыслами. Они решили сделать все возможное для выяснения истины.
Так в один прекрасный день родился замысел совершить на каникулах совместную поездку в Нью-Йорк и попробовать отыскать на месте новые следы.
Кому первому пришла в голову подобная мысль? Вопрос так и остался открытым и долгое время служил предметом спора между доктором и Бредежором: каждый из них приписывал ее себе. Скорее всего, идея путешествия возникла у обоих одновременно. Она витала в воздухе благодаря Эрику, постоянно заводившему речь о своих будущих намерениях. Как бы то ни было, его мечта воплотилась в жизнь, и в сентябре трое друзей прибыли вместе с Эриком в Христианию, где сели на пароход, отплывавший в Соединенные Штаты.
Спустя десять дней, высадившись в Нью-Йорке, они немедленно вступили в переговоры с конторой «Джереми Смит, Уокер и К°», откуда были получены первые сведения. С этой минуты вступил в действие новый фактор, значение которого никто раньше и не подозревал,— неиссякаемая энергия самого Эрика. В Нью-Йорке, в этом первом городе Соединенных Штатов, он старался замечать только то, что так или иначе могло приблизить его к предмету поисков. С самого раннего утра он отправлялся в порт, бродил по набережным, осматривал стоящие на рейде суда, без устали выискивая и собирая самые незначительные на первый взгляд сведения.
— Не известно ли вам что-либо о Компании канадских судовладельцев? Не укажете ли вы мне какого-нибудь офицера, пассажира или матроса, плававшего на «Цинтии»?— спрашивал он повсюду.
