— Знаешь, Катрина, я все время размышляю о том, что сказал нам доктор,— произнес он, измученный бессонницей.
— И я тоже об этом не перестаю думать с тех пор, как он ушел,— ответила честная женщина.
— Мне кажется, тут есть какая-то доля правды, и мы были большими эгоистами, чем сами могли предположить. Как знать, не имеет ли наш мальчик права на какое-нибудь большое состояние и не лишился ли он его из-за нашей беспечности?… Как знать, не оплакивают ли Эрика в течение двенадцати лет его родные, которые справедливо могут обвинить нас в том, что мы даже и не попытались вернуть им ребенка?
— То же самое тревожит и меня,— ответила Катрина, издыхая,— Если его мать жива — бедняжка!— как она должна быть несчастна, считая своего ребенка утонувшим! Представляю, что было бы со мной, если бы мы лишились таким образом нашего Отто… Мы бы никогда не утешились!
— Я тревожусь не только о его матери. Судя по всему, ее давно уже нет в живых,— продолжал Герсебом после некоторого молчания, прерываемого с той и с другой стороны новыми вздохами.— Разве можно допустить, чтобы ребенок в таком возрасте путешествовал без матери, и кто бы мог привязать его к спасательному кругу и бросить на произвол океана, если бы она была жива?…
— И это верно, но ведь нам ничего не известно. А вдруг ей тоже удалось чудом уцелеть?
— Может быть, у нее похитили ребенка? Эта мысль иногда приходила мне в голову,— заметил Герсебом.— Разве можно поручиться, что кто-нибудь не был заинтересован в его исчезновении? Привязать ребенка к спасательному кругу — это настолько необычный случай, что допустимы всякие предположения. А раз так, то мы оказались соучастниками преступления и невольно способствовали его успеху. Даже и подумать об этом страшно!
— Кто решился бы обвинить нас, усыновивших малютку только из добрых побуждений!
— Ну, конечно, ведь мы не причинили ему никакого зла! Вырастили и воспитали как можно лучше. И все же мы поступили безрассудно. Настанет день, когда малыш вправе будет нас за это упрекнуть.
— Этого как раз можно не бояться, я уверена. Довольно и того, что мы сами можем себя кое в чем упрекнуть!
— Прямо удивительно, как одна и та же вещь с разных точек зрения может быть расценена совсем по-разному! Мне бы это никогда и в голову не пришло… Достаточно было нескольких слов доктора, чтобы выворотить нам душу…
Так рассуждали эти славные люди. Неожиданное появление господина Герсебома в доме, где остановился Швариенкрона, и было результатом их ночной беседы. Рыбак решил посоветоваться со столичным гостем о том, как исправить совершенную им ошибку.
Но доктор не сразу вернулся к предмету вчерашнего разговора. Он дружелюбно принял Герсебома, заговорил с ним о погоде, о ценах на рыбу — так, будто считает его приход обычным визитом вежливости. Это отнюдь не входило в расчеты Герсебома, которому хотелось поскорее перейти к интересующему его вопросу, поэтому без дальнейших промедлений он приступил прямо к делу.
— Господин доктор, и я, и моя жена размышляли всю ночь над тем, что вы нам сказали относительно малыша. Нам никогда не приходило в голову, что мы не вправе воспитывать его как родного сына… Но вы заставили нас посмотреть на дело по-другому, и потому я хотел посоветоваться с вами, как поступить теперь, чтобы и дальше не грешить по неведению. Как, по-вашему, еще не поздно начать поиски семьи Эрика?
— Выполнить свой долг никогда не поздно,— ответил доктор,— хотя сейчас эта задача кажется значительно более сложной, чем раньше. Не согласитесь ли вы поручить ее мне? Я бы охотно взялся за это и приложил бы все силы, но только с одним условием: вы доверите мне и ребенка, которого я увезу с собой в Стокгольм.
Удар дубиной по голове не произвел бы на бывалого моряка более ошеломляющего действия. Он побледнел и пришел в полное замешательство.
— Вам доверить Эрика?… Отослать его в Стокгольм?… Но для чего, доктор?…— спросил он прерывающимся от волнения голосом.
— Сейчас объясню… Мальчик привлек мое внимание не только своей внешностью, которая резко отличает его от товарищей. Меня особенно поразил его живой ум, и я сразу сказал себе, что было бы величайшим преступлением оставлять столь одаренного ребенка в сельской школе, даже и у такого учителя, как Маляриус. Ведь здесь многого не хватает, что помогло бы развить его редкие способности — здесь нет ни музеев, ни учебных пособий, ни библиотек, ни равных ему по развитию товарищей. Вот что побудило меня заинтересоваться Эриком и разузнать его историю. Еще не зная ее, я загорелся желанием предоставить мальчику возможность получить хорошее образование… Разумеется, мои заботы о нем не могут ограничиться только поисками его родителей… Мне незачем вам напоминать, господин Герсебом, что ваш приемный сын, очевидно, происходит из богатой и знатной семьи. Неужели вы хотите, чтобы я вернул родственникам ребенка, воспитанного в деревенских условиях и не получившего надлежащего образования, без которого он будет невыгодно выделяться в новой среде? Это было бы по меньшей мере неразумно, а вы достаточно рассудительный человек, чтобы согласиться с моими доводами…
Герсебом опустил голову. На глаза его невольно навернулись две большие слезы и потекли по загоревшим щекам.
— Но в таком случае,— сказал он,— мы должны навсегда разлучиться. Еще неизвестно, обретет ли мальчик другую семью, а свой родной дом он потеряет. Вы слишком многого требуете от нас, господин доктор, от меня и от моей жены… Ведь ребенок счастлив, живя с нами. Почему бы его не оставить здесь, хотя бы до тех пор, пока ему не будет обеспечено более блестящее будущее?
— Счастлив, вы говорите? А разве можно поручиться, что так будет и в дальнейшем? Интеллигентный и образованный человек,— а таким Эрик вполне может стать,— будет томиться в Нороэ, господин Герсебом!
— Черт возьми, господин доктор, наша жизнь, которую вы так презираете, нас вполне устраивает! Чем же она не подходит для мальчика?
— Вовсе не презираю ее! — запальчиво возразил ученый.— Неужели вы могли подумать, что я пренебрегаю средой, из которой вышел сам? Мой отец и дед были такими же рыбаками, как и вы. И именно потому, что благодаря их предусмотрительности я получил образование, могу понять, какое это неоценимое благо, и хочу помочь мальчику воспользоваться тем, что должно принадлежать ему по нраву. Поверьте мне, я забочусь только о его интересах.
— А кто знает, выиграет ли Эрик от того, что вы сделаете из него барчука, не способного собственными руками заработать себе на жизнь? А если вы не разыщете его семью — что вполне возможно, ведь прошло уже двенадцать лет! — какое будущее мы ему уготовим? Поверьте, господин доктор, морское ремесло вполне достойно хорошего человека и не уступит никакой другой работе! Надежная палуба под ногами, свежий ветер, развевающий волосы, добрый улов трески — и норвежский рыбак ничего не боится и ни от кого не зависит!… Вы говорите, что такая жизнь не принесет Эрику счастья? Разрешите мне с этим не согласиться! Уж я-то хорошо знаю мальчика. Конечно, он любит книги, но больше всего на свете он любит море! Как будто запомнил, как оно качало его колыбельку, и никакие музеи в мире не смогут Эрику его заменить!
