— Смотрите, смотрите же, Пьер! — повторяла Мари, радуясь, как ребенок. — Они все идут и идут!
И в самом деле, там, наверху, с механической размеренностью появлялись все новые и новые светящиеся точки, словно неисчерпаемый небесный источник изливал солнечную пыль. Голова процессии еще только достигла садов, находившихся на высоте венчанной статуи богородицы, и двойной ряд огней обрисовал линию кровель Розера и большой лестницы. Но приближение ее уже чувствовалось по колебаниям воздуха, по живому дыханию, веявшему издалека; голоса звучали все явственнее, жалоба Бернадетты катилась, как морской прилив, с шумом прибивая к берегу ритмичный припев: «Ave, ave, ave, Maria!», — раздававшийся все громче и громче.
— Ах, этот припев, — пробормотал Пьер, — он пронизывает все существо. Мне кажется, что даже тело мое начинает петь.
Мари снова по-детски рассмеялась. — Верно, он и меня преследует, я слышала его прошлой ночью во сне. А нынче он снова укачивает меня, словно уносит куда-то ввысь.
Помолчав немного, она воскликнула:
— Вот они! По ту сторону лужайки, напротив нас.
Процессия направилась по длинной аллее справа, затем, обогнув у Бретонского креста лужайку, спустилась по другой аллее. Это продолжалось более четверти часа. Теперь двойной ряд огней образовал длинные параллельные линии, над которыми торжественно сиял яркий свет. Но прекраснее всего было непрерывное движение этой огненной змеи, — она тихо ползла, медленно разворачивая на темной земле свои золотые кольца, и казалось, им не будет конца. Несколько раз под напором толпы линии ломались, — того и гляди оборвутся, — но порядок быстро восстанавливался, и огоньки снова начинали медленно скользить вниз. На небе как будто стало меньше звезд. Млечный путь словно упал с небес, и хоровод светил, разливая небесно-голубой свет, продолжался на земле. В таинственном сиянии тысяч свечей, число которых все росло, здания и деревья принимали призрачный вид.
Мари подавила вздох восхищения; она не находила слов и только повторяла:
— Как красиво, боже мой, как красиво!.. Смотрите, Пьер, как красиво!
Но сейчас, когда процессия проходила в нескольких шагах от них, это уже не казалось ритмичным шествием звезд в воз, душном пространстве. В светящейся дымке можно было различить фигуры, иногда Пьер и Мари узнавали паломников, державших свечи. Первой они увидели Гривотту, которая хотела участвовать в процессии, несмотря на поздний час, и уверяла, что чувствует себя как нельзя лучше; она восторженно шла все той же танцующей походкой, вздрагивая от свежести ночи. Затем появились Виньероны во главе с отцом, высоко державшим свечу, за ним шли г-жа Виньерон, г-жа Шез, устало волоча ноги, и измученный Гюстав, тяжело опиравшийся на костыль, — воск капал на его правую руку. Все способные передвигаться паломники были здесь — была здесь и Элиза Руке с непокрытым багровым лицом; она прошла как видение осужденной на вечные муки. Многие смеялись. Исцеленная в минувшем году Софи Куто шалила, играя со свечкой, как с палкой. Одна за другой проплывали головы, особенно много было женщин с самыми обыденными лицами; но иные поражали своей красотой; они появлялись на миг в фантастическом свете свечей и тут же исчезали. Шествию не видно было конца; все новые фигуры выступали из тьмы, среди них Пьер и Мари заметили скромную тень и, вероятно, не узнали бы г-жи Маэ, если бы она не подняла на секунду бледное, залитое слезами лицо.
— Посмотрите, — сказал Пьер Мари, — первые огни процессии подходят к площади Розер, а я уверен, что половина паломников находится еще у Грота.
Мари устремила взгляд вверх. Налево от Базилики она увидела другие огни, которые все двигались и двигались и, казалось, никогда не остановятся.
— Ах, — сказала она, — сколько неприкаянных душ! Не правда ли, каждый такой огонек — это томящаяся душа, которая ищет спасения…
Пьеру пришлось нагнуться, чтобы ее услышать, — так оглушительно звучали сетования Бернадетты, распеваемые проходившими мимо паломниками. Голоса раздавались все громче и громче, строфы перепутались, каждый участник процессии неистовым голосом пел сам по себе, не слыша соседа. Вокруг глухо шумела обезумевшая толпа, опьяненная верой. А назойливый припев: «Ave, ave, ave, Maria!», повторяясь, звучал все громче, покрывая весь этот страшный шум.
Пьера и Мари удивило внезапное появление г-на де Герсена.
— Ах, дети мои! Я не хотел задерживаться наверху, пришлось дважды пробираться через процессию, чтобы попасть сюда… Но что за зрелище! Несомненно, это самое лучшее, что я видел здесь до сих пор.
Он стал описывать процессию, которую видел с Крестовой горы.
— Представьте себе, дети мои, — внизу такое же небо, как вверху, но на нем сияет одно-единственное гигантское созвездие. Далеко в темных глубинах движутся мириады светил, и весь этот поток света изображает дароносицу, да, да, настоящую дароносицу; подножием ей служат ступени, стеблем — две параллельные аллеи, а облаткой — круглая лужайка, к которой они сходятся: как будто дароносица из горящего золота, пылающего во тьме, рассыпалась звездами. Это гигантское и величественное зрелище, и я, право, никогда еще не видел ничего подобного!
Он размахивал руками, его захватило волнение художника, он был вне себя от восторга.
— Папочка, — нежно сказала ему Мари, — раз ты уже вернулся, иди-ка спать. Сейчас около одиннадцати, а ты должен выехать в три часа утра.
И она добавила, чтобы убедить отца:
— Я так рада, что ты поедешь в эту экскурсию!.. Только вернись завтра пораньше, потому что ты увидишь, увидишь…
Она не решилась утверждать, что выздоровеет, но была в этом уверена.
— Ты права, я пойду лягу, — ответил, успокоившись, г-н де Герсен. — Раз Пьер с тобой, я спокоен.
— Но я не хочу, чтобы Пьер проводил здесь ночь! — воскликнула Мари. — Он только подвезет меня к Гроту, а потом пойдет следом за тобой… Мне никто не нужен, любой санитар отвезет меня утром в больницу.
Пьер помолчал.
— Нет, нет, Мари, я останусь, — произнес он просто. — Я, как и вы, проведу ночь у Грота.
Она открыла было рот, чтобы возразить, но Пьер сказал это так мягко! Она почувствовала в его словах огромную жажду счастья и смолчала, взволнованная до глубины души.
— Ну, дети мои, договаривайтесь; я знаю, что оба вы благоразумны, — проговорил отец. — Спокойной ночи, не беспокойтесь обо мне.
Господин де Герсен крепко поцеловал дочь, пожал обе руки Пьеру и ушел, затерявшись в тесных рядах процессии. Ему пришлось снова ее пересечь.
Мари и Пьер остались одни в тенистом уединенном уголке под деревьями; Мари сидела в тележке, Пьер стоял на коленях в траве, облокотившись на колесо. Шествие со свечами продолжалось, на площади Розер огни сплетались в настоящий хоровод. Больше всего восхищало Пьера то, что от дневного, разгульного веселья не осталось как будто и следа. Казалось, свежий горный ветер унес все запахи обильной пищи, радость воскресного обжорства, смел горячую, зловонную пыль деревенского праздника, носившуюся над городом. Над паломниками раскинулось необъятное небо, усеянное чистыми звездами; от Гава исходила приятная свежесть, легкий ветерок доносил аромат полевых цветов. В глубокой ночной тиши жила бесконечная тайна, единственно материальными были лишь огни свечей, которые его подруга сравнивала со страждущими душами, искавшими спасения. Кругом царил изумительный покой, исполненный безграничной надежды. С тех пор как Пьер находился здесь, воспоминания о прошедшем дне — об этом обжорстве, бесстыдной торговле духовными предметами, о развращенном, продажном старом городе, обо всем, что так глубоко оскорбляло аббата, — постепенно отлетели прочь, и сейчас он чувствовал лишь божественную прелесть дивной ночи, воскрешавшей все его существо.
