Балдахин появился наконец на верхушке гигантской лестницы, перед дверью Базилики, на каменном балконе, господствующем над всем краем. Аббат Жюден вышел вперед, высоко держа обеими руками дароносицу. Мари, втащив тележку, стояла возле него с бьющимся сердцем, пылающим лицом, распустившимися золотыми волосами. Дальше расположилось в порядке старшинства духовенство в белоснежных стихарях и сверкающих облачениях; хоругви плескались на ветру, как флаги, пестря белизну балюстрад. Наступил торжественный момент.
Сверху все представлялось в уменьшенном виде. Темное людское море беспрерывно колыхалось, на миг оно замерло — теперь видны были едва различимые белые пятна лиц, поднятых к Базилике в ожидании благословения; насколько охватывал взгляд — от площади Розер до Гава, — в аллеях, на улицах, на перекрестках, вплоть до старого города, виднелись тысячи бледных блаженных физиономий, с глазами, прикованными к порогу храма, где перед ними должно было раскрыться небо. Затем взору открывался огромный амфитеатр — долины, холмы и горы с высокими пиками, терявшимися в голубой дали.
На севере, по ту сторону бурной реки, многочисленные монастыри — кармелиток, сестер Успения, доминиканцев, сестер святого духа — золотились среди деревьев, освещенные розовым отблеском заката. Лесные массивы взбирались по холмам к высотам Бюала, над которыми поднималась оранжерея Жюло, а над нею — Мирамон. На юге — снова глубокие долины, узкие ущелья, зажатые меж гигантских утесов, подножия которых уже подернула синеватая дымка, тогда как вершины еще сияли прощальной улыбкой заходящего солнца. Визенские холмы отсвечивали пурпуром, прорезая коралловым острием дремлющее озеро прозрачного, как сапфир, воздуха. А напротив них, на западе, у скрещения семи долин, простирался необъятный горизонт. Замок, с его башней и высокими стенами, с черным остовом старинной суровой крепости, стоял точно страж. По эту его сторону взор веселил новый город, раскинувшийся среди садов, — белые фасады, большие отели, меблированные комнаты и красивые магазины с ярко освещенными витринами, а позади замка темнели в рыжеватой дымке выцветшие кровли старого Лурда. Малый и большой Жерсы — два громадных голых утеса, кое-где покрытых пятнами травы, служили этой картине фиолетовым фоном, словно два строгих занавеса, задернутых на горизонте, позади которых величественно садилось солнце.
Оказавшись перед этим необъятным пространством, аббат Жюден еще выше поднял обеими руками дароносицу. Он медленно обвел ею горизонт от края и до края, описав на фоне неба крестное знамение. Повернувшись налево, он поклонился монастырям, высотам Бюала, оранжерее Жюло, Мирамону; направо — большим пространствам темных долин и пылающим закатным пурпуром визенским холмам; прямо перед ним были оба города, замок, омываемый Гавом, дремлющие малый и большой Жерсы; аббат поклонился лесам, потокам, горам, отдаленным вершинам, вырисовывавшимся неясной цепью на горизонте, — всей земле. Мир земле, надежда и утешение людям! Внизу толпа дрогнула под этим огромным крестным знамением, объявшим ее целиком. Казалось, неземное дуновение пронеслось над волнующимися бледными лицами, бесчисленными, как волны в океане. Раздался восторженный гул, уста раскрылись, воспевая славу богу, когда дароносица, освещенная заходящим солнцем, снова появилась, сама подобная солнцу, золотому солнцу, начертавшему огненный крест на пороге вечности.
Хоругви, духовенство, аббат Жюден под балдахином вошли уже в Базилику, когда к Мари, не выпускавшей из рук тележки, подошли две дамы и, плача, расцеловали ее. Это были г-жа де Жонкьер и ее дочь Раймонда; они тоже пришли сюда, чтобы присутствовать при обряде благословения, и узнали о чуде.
— Ах, дорогое мое дитя, какая радость! — повторяла дама-попечительница. — Как я горжусь, что вы в моей палате! То, что святая дева избрала именно вас, — большая милость для нас всех.
Раймонда задержала руку Мари в своей.
— Позвольте мне называть вас моим другом, мадмуазель. Мне было так жаль вас, и я так рада, что вы ходите, что вы стали такой сильной и красивой!.. Позвольте мне еще раз поцеловать вас, это принесет мне счастье.
Мари в восторге лепетала:
— Спасибо, от всего сердца спасибо… Я так счастлива, так счастлива!
— Мы с вами теперь не расстанемся! — сказала г-жа де Жонкьер. — Слышишь, Раймонда? Пойдем, помолимся вместе с нею. А после службы уведем ее с собой.
Дамы присоединились к шествию и пошли рядом с Пьером и отцом Массиасом между рядами скамеек, занятых делегациями. Одним хоругвеносцам разрешено было подойти к главному алтарю. Мари подошла и остановилась у ступенек со своей тележкой, крепкие колеса которой дребезжали на плитах пола. Повинуясь безудержному фанатизму, ослепленная верой, Мари привезла эту бедную, многострадальную тележку в роскошный дом божий как доказательство свершившегося чуда. Орган разразился торжествующей мелодией, громогласными звуками, славящими бога, и в хоре голосов выделился небесный ангельский голос, чистый, как кристалл. Аббат Жюден поставил дароносицу на алтарь, толпа заполнила неф, сгрудилась, каждый старался занять свое место до начала службы. Мари упала на колени между г-жой де Жонкьер и Раймондой, глаза которой увлажнились от умиления, а отец Массиас, обессиленный после необычайного нервного подъема у Грота, рыдал, распростершись на полу, закрыв лицо руками. Позади него стояли Пьер и Берто, все еще следивший за порядком, — он держался настороже даже в самые волнующие минуты. Оглушенный звуками органа, весь во власти томившего его беспокойства, Пьер поднял голову и обвел взглядом Базилику. Неф был высокий и узкий, пестро раскрашенный, весь залитый светом из многочисленных окон. Нижние приделы представляли собой нечто вроде коридора, расположенного между столбами и боковыми часовнями; от этого каменный неф казался еще выше, изящные контуры его взлетали вверх и производили впечатление очень хрупких. Золоченая, ажурная, словно кружево, решетка ограждала хор и белый мраморный алтарь, весь в лепных украшениях, пышный и девственно чистый. Но больше всего взгляд поражало обилие подношений: вышивок, драгоценностей, хоругвей — целый поток даров, испещрявший стены; золото, серебро, бархат, шелк снизу доверху покрывали церковь. На это святилище беспрерывно изливалась горячая благодарность, и заключенные в ней богатства, казалось, пели, славословя веру и признательность.
Особенно много было в Базилике хоругвей — словно листьев на дереве, всех и не перечтешь. По меньшей мере штук тридцать свисало со свода. Другие, украшавшие окружность трифориума, казались картинами в обрамлении колонн. Они стояли вдоль стен, развевались в глубине часовен, образуя над хорами подобие неба из шелка, атласа и бархата. Они насчитывались сотнями, глаза уставали любоваться ими. Многие отличались такой искусной вышивкой, что слава о них распространилась за пределами Лурда и знаменитые вышивальщицы специально приезжали на них посмотреть: хоругвь в честь богоматери Фурвьера с гербом города Лиона; черная бархатная хоругвь Эльзаса, шитая золотом; лотарингская, на которой изображена была святая дева, накрывающая плащом двух детей; бретонская — голубая с белым, с изображением окровавленного святого сердца, окруженного нимбом. Здесь представлены были все империи, все государства. Даже такие далекие страны, как Канада, Бразилия, Чили, Гаити, благоговейно сложили свои знамена к ногам царицы небесной.
