Он не мог бы оказать им сопротивления в любом случае, потому что тем самым подверг бы опасности Ливию. Он ждал ее возвращения в любую минуту. Прислушивался к каждому шороху, торопливо одеваясь в спальне. Что, если бы она успела вернуться домой до того, как его увели из дома аракчеевские ищейки? Эти ублюдки не остановились бы ни перед чем, и как бы он мог сопротивляться им, когда в доме были одни женщины, наполовину выживший из ума старик и зеленый мальчишка конюх? Взвесив все шансы, Александр решил не оказывать им сопротивления.
И сейчас, связанный по рукам и ногам, привязанный к стулу и с кляпом во рту, он сидел в кабине корабля, ждавшего утреннего отлива, чтобы направиться в Кале, а оттуда через всю Европу в Санкт-Петербург, в нежные руки аракчеевских палачей.
Рассчитывать на то, что император замолвит за него слово, Александр не мог. Впрочем, в этом его трудно винить, с горькой иронией подумал Александр. Ведь это он, Проков, его так называемый друг, возглавил против него заговор. Но Александр понимал, что лишь благодаря царю все еще жив. Левый глаз его заплыл, губа была рассечена, синяк украшал скулу. Но это все мелочи. Аракчеевские псы не могли отказать себе в удовольствии продемонстрировать свою власть над тем, кто всегда был при власти, но сильно уродовать его не стали. Все же Александр считался лицом, близким к государю, и Аракчеев не стал бы рисковать, отдавая приказ устроить дознание на месте, в Лондоне, и, соответственно, не погладил бы по головке тех, кто не смог бы доставить его живым пред ясные очи государя.
Царь мог бы потребовать непреложных доказательств виновности Прокова, и пока эти доказательства не будут ему предъявлены, Александр мог не бояться самого худшего. Но все кончится, как только царь сам допросит подозреваемого и убедится в измене.
Александр считал, что сможет принять неизбежное, хотя бы отчасти сохранив человеческое достоинство, но он не был настолько наивен, чтобы не понимать, что пытками легко сломать любого. Но что его мучило еще сильнее, так это сознание того, что он умрет, так и не помирившись с Ливией. Она по-прежнему видела в нем лишь предателя, и он готов был признать, что действительно обманывал ее, но он ее любил, любил искренне, и если она и этому не верит, то умереть ему суждено в высшей степени несчастным. Все, что ему нужно для счастья, это пять минут, чтобы убедить ее в том, что он ее любит.
Звук голосов заставил его очнуться от тягостных мыслей. Голоса были знакомыми. Голос капитана, звучавший так, словно он слишком часто за этот вечер прикладывался к бутылке с ромом, и другой голос. И звук этого другого голоса заставил сердце Александра подпрыгнуть до небес. Ум его мгновенно прояснился. Пришла пора действовать.
Татаринов.
Бессмысленно гадать, каким образом этот человек узнал, что случилось. Как сообщить ему, что он здесь, на этом самом корабле, чуть ли не у него под ногами? Александр огляделся. Каюта была маленькой и плохо освещенной. Тот стул, к которому его привязали, был болтами привинчен к полу, как и вся прочая мебель. На столе стояла лампа, в которой уже кончалось масло. Он мог бы измыслить немало способов, как ею воспользоваться при данных обстоятельствах, но вначале до нее надо было дотянуться.
Руки его были привязаны к телу той же веревкой, что он был привязан к стулу. И узлы были сделаны мастерски – морские узлы. Ноги его тоже были связаны в лодыжках, но шевелить ими он мог, Александр раскачался и, поддев ногами столешницу, ударил по ней снизу вверх. Хотя ножки стола и были крепко привинчены к полу, столешница была прибита кое-как и закачалась, а вместе с ней и лампа. Он снова ударил по столешнице снизу вверх. Он не хотел, чтобы лампа покатилась по столу. Огонь мог перекинуться на трутницу, жестяную коробку с трутом, кремнем и огнивом. И тогда неминуемо вспыхнет пожар.
Пытаясь придерживаться золотой середины между желанием поднять как можно больше шума, чтобы его услышали наверху, и стремлением не опрокинуть лампу, Александр стал выстукивать ритм, который Татаринов не мог не узнать.
Ливия стояла на пристани, держась в тени и наблюдая за группой на палубе «Каспера». Татаринов разговаривал с двумя мужчинами. Живописное получилось трио. Матросы, если это были матросы, оказались мужчинами на редкость крепкими, с широкими плечами и грудью колесом. Сам же Татаринов сейчас еще больше напоминал ей быка.
Они не обращали на нее никакого внимания, и она, воспользовавшись этим, подошла поближе, едва не прижимаясь к борту яла, так что слышался плеск воды внизу. Между бортом яла и пирсом был довольно широкий промежуток, и она старалась не смотреть вниз, где зловеще чернела вода, когда всем корпусом подалась вперед, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь иллюминатор, тускло желтевший в темноте. При этом она напрягала слух, чтобы расслышать то, о чем говорили на палубе. Сейчас по крайней мере разговор шел на английском.
– Мы отправляемся с утренним отливом, – сказал один из матросов Татаринову. – Будем в Кале завтра к закату.
– Можете взять пассажира? Я хорошо заплачу. – Татаринов порылся в кармане и подбросил в руке пригоршню серебра.
– Да? Но у нас уже есть пассажиры. Не знаю, будет ли место для еще одного, – сказал второй моряк.
– Я хорошо заплачу, – повторил Татаринов.
– Места хватит еще для одного, – сказал первый. – Каюта занята, а палуба ваша. Может, там и не слишком тепло, но мы можем дать вам одеяло. – Плыть-то всего день.
– Одну минуту, – сказал второй и наклонил голову, прислушиваясь к звуку, доносившемуся снизу. Он ткнул пальцем в палубу: – Надо выяснить, в чем там дело.
– Да, – сказал второй, подтянув штаны на веревке. – Мы через минуту вернемся, сэр.
Татаринов кивнул с таким видом, словно их разговор нисколько его не заинтересовал, но Ливия заметила выражение его лица, когда он отвернулся после их ухода и, сунув руки в карманы, в мрачной задумчивости уставился на пирс.
Она наклонилась еще ниже, едва не уткнувшись носом в иллюминатор, и потерла его рукавом. Ее охватило странное возбуждение. Она плюнула на тусклое стекло и снова потерла его, пытаясь отмыть от грязи хотя бы крохотный кружок.
Ей это удалось, и теперь она видела тускло освещенную каюту. Разглядеть что-либо достаточно отчетливо не представлялось возможным, лишь темные очертания и яркое пятно фонаря. Но она слышала что-то: глухие ритмичные удары. Где-то она уже слышала этот ритм.
И снова это странное чувство. На этот раз оно было даже сильнее. Она снова плюнула на стекло и отчаянно стала растирать слюну, расширяя пространство обзора. Теперь она смогла разглядеть кое-что еще.
Она увидела связанного человека на стуле рядом со столом. Он поднимал обе ноги под прямым углом и колотил ими по столешнице с обратной стороны. Ливия вспомнила, что Татаринов выстукивал тот же ритм, когда вызывал своих товарищей. Там был Алекс.
Она подняла было руку, чтобы постучать по стеклу, но отпрянула, едва не потеряв равновесие на скользкой пристани. В каюту вошли двое. Она слышала удары их кулаков, но не отважилась даже взглянуть на то, что они делали. Стук привлек внимание не одного лишь Татаринова. Однако Алекс мог предвидеть последствия своих действий. Он был готов к тому, что они делали с ним.
