— Благодарю за искренность, милорд.
— Я сам удивляюсь собственной откровенности, — усмехнулся Джонни. — Видимо, причиной тому три выпитые мною бутылки бренди.
— Для человека, выпившего три бутылки, вы неплохо танцуете.
— Во всем виновата лошадь Монро. Она захромала, и мне пришлось пить, чтобы хоть как-то скоротать время. А вы пьете? — задал он давно интересовавший его вопрос.
— Изредка.
— Что вы думаете о винах, которые госпожа Рейд посылала вам из Голдихауса?
— Благодарю вас, они были просто великолепны.
Ну разве могла Элизабет сказать ему, что не осмеливалась прикасаться к его винам после первого раза, когда, попробовав шампанского, она испытала такую тоску по Джонни, что едва не вскочила в седло, чтобы немедленно скакать в Равенсби!
— В таком случае давайте выпьем по стакану вина, и вы расскажете мне о строительстве, которое затеяли, — вдруг предложил Джонни, как будто только что они не беседовали об искусстве обольщения, а были всего-навсего старыми друзьями, которые встретились после недолгой разлуки. С этими словами Джонни перестал танцевать.
— Мне не следует этого делать.
— Что же тут плохого?
Откровенный ответ тут не годился — нельзя было допустить, чтобы Джонни воспользовался преимуществом, которое дала бы ему ее впечатлительность.
— Ну, разве что один бокал… — проговорила Элизабет — только потому, что ни за что не хотела расставаться с ним ни на одну минуту.
Раньше Джонни Кэрру приходилось слышать эти слова тысячу раз, и они неизменно означали первую — пусть маленькую — капитуляцию. Удовлетворенный тем, как продвигается процесс обольщения, он одарил Элизабет широкой мальчишеской улыбкой.
— Один так один, — согласился он, беря ее под руку. — Какое вино предпочитает миледи: рейнское или французское?
Когда Джонни подал знак лакею, чтобы тот вновь наполнил их бокалы, подошел его надзиратель — Монро, будто и его заботило, не слишком ли увлекается спиртным Элизабет.
После этого разговор перешел на темы, связанные с архитектурой и стал гораздо более серьезным. Монро истово выполнял обязанности дуэньи, которые добровольно принял на себя чуть раньше, и отделаться от него не было никакой возможности. Ближе к полуночи, осознав и примирившись с этим фактом, Джонни прекратил все попытки спровадить кузена и, потребовав для себя новую бутылку, принялся терпеливо слушать беседу Элизабет и Монро, которые в мельчайших деталях обсуждали затеянное ею строительство. За этим занятием он осушил еще одну бутылку кларета. Но, в конце концов, была еще только суббота.
Гораздо позже, когда Элизабет ушла в отведенные ей комнаты, он добродушно заметил, обращаясь к кузену:
— Ну и силен же ты болтать, зануда!
— Я предупреждал, что буду держать тебя на коротком поводке.
— Она великолепна!
— И не только в кровати — ты это имеешь в виду?
Джонни кивнул.
— Она настоящая умница.
— Если бы ты провел с нею побольше времени, ты понял бы это гораздо раньше.
— Я избегал ее из-за Робби и сложившихся тогда обстоятельств. Вот почему у тебя было больше возможностей узнать ее.
— Не из-за того ли, что я не пытаюсь затащить в постель каждую симпатичную женщину, которую вижу?
— Извини… Привычка — вторая натура.
— Дело не в привычке, а в том, что ты никогда не пытался себя обуздать.
— Если не считать вчерашнего вечера, — ухмыльнулся Джонни.
Монро застонал.
— Да-а, похоже, меня ожидают три очень долгих дня!
Джонни поднял свой бокал в приветственном жесте.
— Три долгих, но очень интересных дня, братишка. Я уже жду не дождусь утра.
В течение двух последующих дней приготовления к свадебным торжествам шли полным ходом, Джонни преследовал Элизабет, Монро вдохновенно изображал из себя дуэнью, и при этом все трое испытывали растерянность. Для развлечения гостей Грэмы устраивали пикники на свежем воздухе, лодочные прогулки по озеру, импровизированные скачки, танцы, которые продолжались до утра, а венцом всех этих увеселений должна была стать церемония бракосочетания, назначенная на середину понедельника.
Джонни старался не нарушать своего обещания быть настоящим джентльменом, однако это не мешало ему предпринимать попытки затащить Элизабет в свою постель. Он, правда, хотел, чтобы это произошло по ее собственной воле. Поскольку все его усилия неизменно оставались бесплодными, к концу второго дня он понял, что находится в отвратительном настроении.
Для того чтобы противостоять постоянному искушению со стороны лэйрда Равенсби, Элизабет призвала на помощь весь свой здравый смысл, однако контролировать силу своих эмоций все же была не в состоянии. Именно поэтому каждую ночь она лежала без сна и мечтала о том, как замечательно было бы дать волю своим потаенным чувствам и греховным порывам, которые одолевали ее подобно сонму дьяволов.
Монро, в свою очередь, считал часы, в течение которых ему приходилось парировать атаки на добродетель девушки. С утра до поздней ночи он занимался только тем, что защищал Элизабет Грэм от изощренных приставаний своего братца и от… нее самой. Ранним утром во вторник кто-то бесцеремонно разбудил его, грубо тряся за плечо.
— Она исчезла, — резко раздался над его ухом голос Джонни. Полностью одетый, будто он и не ложился спать, Кэрр стоял у изголовья кровати. — Она уехала на заре. Еще вчера у нее этого и в мыслях не было.
Пальцы Джонни еще крепче сжались на плече Монро. Тот сморщился и застонал от боли.
Джонни посмотрел на кузена, и на его лице появилось удивленное выражение, словно он только что осознал, что причиняет ему боль.
— Извини, — сказал он, разжимая пальцы, и, повернувшись на каблуках, подошел к окну. Он глядел на луг, который полого спускался к югу — в сторону Англии, и пальцы его беспрерывно отбивали тревожную дробь по подоконнику. Затем, резко повернувшись к кузену, он решительно сказал: — Ты можешь ехать, а можешь оставаться. Мне наплевать, что ты подумаешь, что подумает кто угодно…
— Как это не похоже на тебя, — с сарказмом фыркнул Монро.
— Это — хорошо известное тебе помрачение ума, — огрызнулся Джонни, озлобленный невезением, преследовавшим его на протяжении последних дней. — Можешь считать, что я сорвался с короткого поводка, Монро. Я еду за ней. И не смотри на меня так! — Возбужденно взъерошив волосы руками, мятежный, закусивший удила, он, казалось, взбунтовался после трех дней насилия над собственным характером, когда ему приходилось изображать из себя благовоспитанного господина. — Благодаря твоим проповедям относительно хороших манер у меня я находился в возбуждении целых три… нет, считай, четыре дня. Это же ад кромешный! Держать Элизабет в объятиях во время танцев, мечтать поцеловать эти чудесные губы, вдыхать этот чертов аромат клевера от мыла госпожи Рейд, который всегда напоминает мне о днях, проведенных вместе с ней в Голдихаусе, лежать бессонными ночами и думать, что на ней надето сейчас, когда она лежит в постели, надето ли вообще что-нибудь и делит ли она с кем-нибудь эту самую постель…
