— Не думай, что сможешь своей болтовней сбить меня с толку. Я разговариваю с тобой совершенно серьезно. Ты принадлежишь только мне, Джонни Кэрр, запомни это, и я ни с кем не собираюсь тебя делить.
— Но разве это не восхитительно? — зашептал он, направляясь к жене. — Я сгораю от нетерпения стать твоей собственностью. Ведь это предполагает… определенную близость между нами. — Теперь Джонни стоял почти вплотную к ней. Его фигура возвышалась над ней, как утес, — мрачный и прекрасный одновременно. — С каждым днем я люблю тебя все больше. — Ирония в его словах сменилась подлинной теплотой, и чем проще были эти слова, тем больше чувств выражали. — Я так жалею о годах, растраченных впустую без тебя. Владей же мной — я буду только рад.
— Я знаю, — ответила она с такой же прямотой. Гнев ушел куда-то сам собой, а особы из прошлой жизни ее мужа, подобные Джанет Линдсей, отодвинулись на задний план, где им и надлежало пребывать. Лишенная любви на протяжении многих лет, Элизабет сейчас гораздо острее, чем большинство женщин, испытывала блаженный прилив этого чудесного чувства.
— А ты действительно уверена? — шутливо спросил он.
— Абсолютно.
— Кто знает? — задумчиво улыбнулся он, склонившись над ней так низко, что его дыхание коснулось се губ. — Быть может, мы становимся законодателями новой моды… моды на супружескую верность?
Свирепые зимние штормы, ставшие в ноябре полновластными хозяевами Северного моря, означали полный штиль в торговом судоходстве. Редкий корабль осмеливался выйти в плавание в такую погоду. А потому Джонни и Элизабет под Рождество окончательно осели в Голдихаусе. Незадолго до праздников они с распростертыми объятиями встретили Робби, который вернулся из поездки в Роттердам. Праздничные торжества отличались особой пышностью, несмотря на то что Керк пытался возражать против бурных церемоний, считая их пережитком «папства и язычества». Но Кэрры издавна отмечали Рождество с размахом. Эта традиция велась еще с тех пор, когда в этих местах не было монастырей.
В каждый из двенадцати рождественских вечеров Джонни дарил своей очаровательной супруге какую-нибудь драгоценность, хотя уже на третий вечер она начала протестовать против подобного расточительства, утверждая, что муж вконец избаловал ее.
— К чему эти излишества, дорогой? — нежно бормотала она, доставая из шкатулки серьги с жемчужинами огромных размеров. В их спальне было очень тихо, и эту необычную, уютную тишину не могли нарушить даже пьяные выкрики, доносившиеся снизу, из большого зала, где в разгаре была праздничная пирушка. Комната была наполнена ароматом ветвей сосны и остролиста. Элизабет нежно улыбнулась мужу, лежавшему рядом на кровати. — Ведь они стоят целую кучу денег…
— Это шотландский жемчуг, — пояснил он, — к тому же никто не может мне запретить покупать моей жене подарки по собственному выбору. — Его улыбка была поистине ангельской. — Примерь их, я хочу посмотреть, идут ли тебе эти побрякушки, когда ты раздета.
— Распутник, — прошептала она.
— Какой уж есть… — Черная бровь едва заметно дрогнула. — Но признайся, разве не прекрасно мы ладим между собой?
Она тихонько засмеялась.
— Ты развращаешь меня.
Его глаза светились добротой и нежностью.
— Но разве не в этом заключаются мои супружеские обязанности?
— Не слишком ли многого я требую от тебя?
Теперь уже он не смог удержаться от смеха.
— Не беспокойся, дорогая. Кажется, я пока еще в силах исполнить все твои требования.
В этот морозный день Элизабет нежилась в постели. Казалось, весь Голдихаус поеживается от холода, и ее неумолимо клонило в дрему. Джонни был в отъезде — вместе со слугами он отправился в Келсо на скачки. Два его берберских жеребца участвовали в праздничном заезде.
Когда Элизабет проснулась, солнце уже село. Она лежала на подушках и мягких перинах, задумчиво вглядываясь в сумерки, сгущавшиеся за окном. Элизабет было скучно без Джонни — со времени свадьбы они были практически неразлучны, и каждый из его редких отъездов превращался для нее в невыносимое испытание.
Зарывшись поглубже в мягкую перину, она принялась мечтать о том, как хорошо было бы, если бы Джонни был сейчас возле или, вернее, внутри ее. Бесстыдные мечты розовым туманом обволакивали ее полусонное сознание. Ее чувства, тело, кожа, нервы, казалось, пребывали в вечной готовности к наслаждению. И она не могла не спрашивать себя, все ли беременные женщины столь же безраздельно сосредоточены на собственной чувственности, почти полностью забывая об остальном, что их окружает. К сожалению, ей некого было спросить об этом — уж, во всяком случае, не Хелен или госпожу Рейд. А Джонни эта проблема вряд ли могла беспокоить — ее сексуальный аппетит был для него просто источником наслаждения.
Сладко потянувшись в постели, Элизабет с удовольствием ощутила прикосновение теплых гладких простыней к своему обнаженному телу. Переведя взгляд на каминную полку, она увидела, что тонкие золотые стрелки часов показывают половину пятого. Было уже совсем темно. Скачки должны были вот-вот закончиться. Нетерпеливая жена беспокойно заворочалась под одеялом.
Еще пять минут она следила за тем, как минутная стрелка лениво ползет по затейливо расписанному циферблату. Что же делать? Может, позвонить в колокольчик, чтобы Хелен зажгла свечи, принесла поесть или помогла одеться? Интересно, запланировал ли Джонни что-нибудь на вечер? Ждать ли гостей? В бешеной кутерьме рождественских праздников она совершенно забыла о том, в какой день какое увеселение их ожидает. Впрочем, вряд ли нашелся бы человек, которому было бы под силу запомнить столь насыщенное «праздничное расписание». Ей не хотелось ни есть, ни пить, ни просто видеть Хелен. Сейчас ею владели беспокойство, раздражение, странное возбуждение.
Ей нужен был Джонни.
И тут на се губах появилась улыбка. На этом роскошном ложе ей пришла неплохая идея, как скоротать время в ожидании мужа. А заодно доставить удовольствие и ему, и себе.
Решительно откинув одеяло, она быстро поднялась с пуховиков, затем сама, чтобы обойтись без помощи Хелен, зажгла несколько свечей и подбросила угля в камин. Нужно было хорошенько натопить спальню.
Холод ей был вовсе ни к чему. Он мог только все испортить.
При свете свечей Элизабет собрала все драгоценности, которые подарил ей Джонни на протяжении последних дней, и вышла в туалетную комнату.
Запалив вощеный фитиль от жарко пылавшей в углу небольшой шведской печки, обложенной изразцами, она зажгла две свечи, стоявшие по обе стороны от венецианского зеркала, и лукаво улыбнулась собственному отражению. Ее кожа была до сих пор розовой от сладкого сна, а над растрепанными волосами предстояло как следует потрудиться, чтобы соорудить из них нечто похожее на прическу. «Ничего, успею еще», — лениво подумала красавица, отвернувшись от зеркала и направившись к массивному узорчатому канделябру, стоявшему на туалетном столике. От стоявших в нем пяти свечей и еще двух — в хрустальных бра по обе стороны двери — в небольшом помещении стало светло как днем.
