— Итак, вам известно, что я жена графа де Пейрака? — сказала она, чтобы прервать молчание.
— Разумеется, знаю.., именно поэтому я и появился здесь. Мне надо захватить вас, чтобы свести кое-какие счеты с правителем Голдсборо.
Его суровое лицо вдруг озарилось улыбкой, став добрым и открытым.
— Я бы солгал, — передразнил он ее, — если бы сказал, что ожидал встретить под этой фамилией именно вас. Но это оказались вы, вы — мечта моих дней и ночей на протяжении стольких лет!
Анжелику охватывала все большая растерянность. Дни, проведенные ею на крайней точке этого полуострова, продуваемого всеми ветрами, все эти дни бесплодного ожидания настолько подорвали твердость ее духа, что она чувствовала себя беззащитной перед новым испытанием… «Непреодолимым испытанием» — уже подсказывало ей предчувствие.
— Но ведь вы — Золотая Борода! — воскликнула она, как бы обороняясь от самой себя. — Вы более не Колен Патюрель… Вы стали преступником.
— Да нет же, нет, откуда вы это взяли? — удивленно, но миролюбиво возразил он. — Я корсар от имени короля и имею на сей счет должным образом заверенную и подписанную грамоту.
— Правда ли, что при взятии Портобелло вы выставили вперед монахов в качестве прикрытия от огня?
— Это особая история! Они были подосланы губернатором с расчетом склонить нас своими молитвами к сделке, но измена всегда измена, даже когда она облачена в сутану. Наша задача была разгромить испанцев, и мы их разгромили. Испанцы — люди совсем иного племени, чем мы, северяне. Они никогда не станут такими, как мы. В их жилах течет слишком много мавританской крови… Это еще не все… Я ненавижу их жестокость, прикрываемую именем Христовым. В тот самый день, когда мы проучили монахов, на холмах было разложено десять костров, на которых были сожжены сотни индейцев из числа тех, кто отказался работать на добыче золота или перейти в католическую веру. И сделано это было по приказу благочестивых слуг Господних…
Более жестокие, чем мавры, более хищные, чем христиане, — вот кто такие испанцы. Это страшная смесь — смесь алчности и фанатизма… Нет, я не жалею, что в битве за Портобелло мы выставили впереди себя монахов в качестве прикрытия. Правда, должен сказать вам, как на духу, мой дружок, что я уже не тот добрый христианин, каким был раньше…
Выйдя из Сеута на паруснике «Бонавантюр», я сначала направился в Ост-Индию. Там я отбил у пиратов дочь Великого Могола, захваченную ими в плен, и стал обладателем больших богатств, которые мне пожаловал в знак признательности этот выдающийся азиатский властелин. Затем, вдоль островов Тихого океана я доплыл до Перу и через Новую Гренаду добрался до Антильских островов. В Панаме вместе со знаменитым английским капитаном Морганом воевал с испанцами, затем вместе с ним отправился на Ямайку, где он был губернатором. Благодаря дару Великого Могола и новым трофеям мне удалось снарядить свой собственный корабль для каперских экспедиций. Это было в прошлом году. Да, должен признать, что после Марокко я перестал быть добрым христианином. Теперь я мог молиться только Святой Деве Марии, потому что она женщина. Она помогала мне мечтать о вас. Я знаю, что это не очень хорошо, но я чувствовал, что сердце Святой Девы снисходительно к бедным мужчинам, что она понимает все и особенно хорошо эти вещи. Поэтому, став хозяином корабля, я назвал его «Сердце Марии».
Он медленно стянул с рук перчатки и протянул к ней обе ладони.
— Вот смотрите, вы узнаете эти следы гвоздей? С тех пор они всегда со мной… — сказал он.
Отведя взгляд от его лица, она узнала посиневшие шрамы от казни на кресте. Это случилось в Микнесе, когда в один прекрасный день султан Мулей Исмаил приказал распять его на дереве у въезда в город, на краю леса Порт Нев. Он не погиб только потому, что не было такой силы, которая могла бы справиться с Коленом Патюрелем, Королем рабов.
— Было время, когда среди морской братии мне дали прозвище Распятый, — продолжал он свой рассказ. — Тогда я объявил, что убью всякого, кто назовет меня так. Я понимал, что недостоин этого святого имени. Но преступником я не был. Я был просто человеком моря, которому, благодаря сражениям.., и трофеям, удалось стать самому себе господином… Я сам завоевал себе свободу. Только нам дано понять, что это — больше, чем жизнь.
Говорил он долго, и сердце Анжелики начинало успокаиваться, и за это она была ему признательна. Жара теперь казалась ей не такой гнетущей.
— Самому себе господином… — повторил он. — После двенадцати лет рабства и долгих лет подневольной службы под началом капитанов, которые не стоили и веревки, чтобы их повесить, только это может вернуть радость в сердце человека.
Его руки приблизились к рукам Анжелики, но он не схватил их, а лишь накрыл своими ладонями.
— Ты помнишь? — спросил он. — Ты помнишь Микнес?
Она отрицательно покачала головой и высвободила руки, прижав их к груди жестом неприятия.
— Нет, почти ничего не помню и не хочу вспоминать. Теперь все по-другому. Здесь мы находимся на другой земле. Колен и я, жена графа де Пейрака…
— Да, да, я знаю, — сказал он с легкой улыбкой, — вы мне это уже говорили.
Но она прекрасно видела, что эти слова ничего для него не означали, и что в его глазах она всегда будет той одинокой гонимой рабыней, которую он тогда взял под свою защиту и совершил с ней побег, той, которую он пронес на спине через пустыню, как родное дитя, и там же, на каменистой земле рифа овладел ею, познав несказанное наслаждение.
Внезапно ее пронзило воспоминание о ребенке Колена, которого она носила под сердцем, и она ощутила такую же нетерпимую боль, как и тогда…
Веки ее опустились, голова невольно полуоткинулась назад, и она вновь увидела себя, пленницу короля, в карете, бешено мчащейся по дорогам Франции, и вдруг страшный удар, резкая боль, отпавший плод в хлещущей крови… Ее преследовал все тот же недоуменный вопрос: каким образом, всеми покинутая, смогла она тогда выскользнуть из тисков королевского остракизма и начать свою вторую жизнь. Это казалось невероятным…
Человек, сидевший напротив, видел на потрясенном женском лице отсвет пережитых страданий и горя, о которых не было поведано никому и никогда. Тех тайных страданий, которые женщины хранят про себя, зная, что мужчины не способны понять…
В свете солнца золотисто-розовое лицо Анжелики с продолговатой тенью ресниц на щеках, прекрасное в своей неземной красоте, возвращало его к чудесному воспоминанию о женщине, засыпавшей в его объятиях, женщине, которая, казалось, не переживет экстаза любви.
Привстав, он в неудержимом порыве наклонился к ней:
— Что с тобой, мой ягненочек? Ты заболела?
— «Нет, ничего, — тихо ответила она.
Глуховатый голос Колена, как бы вернувшись из прошлого, снова заполнил все ее существо, но на этот раз она ощущала его более мягко, как будто то был шевелившийся в ней ребенок. От самого присутствия этого человека, вопреки ее воле, к ней возвращалось и возбуждение, теплая волна плотского желания.
