— Нет, — ответила она, покачав головой.
Теперь она представляла, что творилось в душе у иезуита Джека Мэуина, когда, стоя на скале, он наблюдал, как она тонет.
В Макуа он удостоверился, что это была она, и собрался передать ее в руки тех, кто хотел бы устрашить ее, разлучить с близкими, оклеветать, уничтожить. Тут само рассвирепевшее море, казалось, вновь взяло на себя задачу расправиться с ней. Дело, таким образом, упрощалось. Он, наверное, думал: «Так угодно Богу!», — и, скрестив на груди руки, решил не дать ей спастись.
Но одно дело сказать о человеке: «Он должен умереть» — другое дело видеть, как он сражается со смертью.
У него не хватило «святого» мужества присутствовать до конца при ее агонии, наблюдать, как она навсегда исчезает в волнах.
Он бросился в море.
— Мои банкиры в Париже и Кане входят в Компанию Святого причастия, — заметил Колен. — Я обещал им помогать миссионерам в тех новых краях, где я намеревался обосноваться. Но я никогда не думал, что это такое трудное дело. Меня заверили, что в районе Голдсборо нет никаких английских поселений.
— Мы не являемся английским поселением, — сказала Анжелика. — Эта земля принадлежит моему мужу, так как он первым занял ее и заставил плодоносить. — Почему вы вышли за него, за этого правителя Голдсборо?
Анжелика знала, как трудно будет ей ответить на этот вопрос. Это была слишком длинная история, к тому же все, что касалось ее, Анжелики де Сансе и Жоффрея, было для нее настолько свято, что она отвергала саму возможность выразить в словах то, что принадлежало им двоим, что было их общей мечтой, их изначальной драмой, их испытанием, их сражениями и их поражениями, их счастьем, наконец. Все, что неразрывно связывало их, их супружество, их жизненный челн, непрерывно подвергаемый штормам, челн, на котором уже столько лет они слиты друг с другом, слиты, несмотря ни на что, и никто никогда не сможет их разъединить. «Никто, никогда», — думала она, любуясь небом и ночными облаками с серебристой каемкой, вышитой лунным светом. И ее с новой силой пронзило неимоверное страдание, как будто полученный ею удар в лицо дошел наконец до сердца после долгих блужданий в бессознательной погоне за надеждой. Жоффрей! Это конец! Он ненавидит и презирает ее, он больше ей не верит.
— Зачем вы вышли за него? — настаивал Колен. — Каким должен быть этот человек, чтобы такая женщина, как вы, захотела связать с ним свою жизнь и набраться мужества последовать за ним в эти забытые богом страны.
— О, это неважно, — сказала она, вздохнув. — Он мой муж и он для меня все в этом мире, несмотря на все слабости, которые, случается, меня подводят.
Последовало довольно долгое молчание.
— Вы хорошо нащупали мое слабое место, — вымолвил наконец Колен Патюрель с горькой иронией. — Уважение к святой клятве!.. Вы нашли тот единственный довод, который был способен меня остановить. И У меня хватило сил не поддаться соблазну… Нельзя двенадцать лет проливать кровь во славу Господню и не привязаться к Богу надежнее всего на свете, сильнее, чем ко всему, что есть доброго на этой земле. Пусть он подаст мне знак «Стоп, Колен! Твой хозяин сказал свое слово».
Он добавил вполголоса, с глубокой верой:
— Я всегда узнаю его знак.
Натура более сложная, чем Колен, и умудренная разносторонним опытом, Анжелика с меньшей легкостью Допускала возможность божественного вмешательства в логику — или нелогичность — поступков.
— Неужели влияние уроков, усвоенных нами с детства, столь велико, что мы продолжаем руководствоваться ими всю жизнь, хотя, в основном, и бессознательно? — спросила она. — Страшимся ли мы только того, чему научены?
— Нет, — возразил Колен, — мы руководствуемся не только заученными истинами. К счастью!.. В жизни существуют моменты, когда человек, хочет он того или нет, выходит на путь истины. И помешать ему в этом так же трудно, как помешать звезде двигаться по небу.
Заметив на лице Анжелики отсутствующее выражение, он мягко спросил:
— Вы меня слушаете?
— Да, я вас слушаю. Колен Патюрель. Вы так хорошо говорите. Вы научили меня стольким полезным вещам, теперь навеки запечатленным в моем сердце…
— Я счастлив, мадам, но слова, которые я вам привел, принадлежат, насколько я помню. Великому Евнуху Осману Ферраджи, высокому черному человеку, что охранял вас в гареме Мулая Исмаила. Помню, в Микнесе король вызывал меня, усаживал, несмотря на мои грязные лохмотья, на свои золоченые подушки, и мы вместе слушали Османа Ферраджи. Этот негр был великим мудрецом! И великим человеком! Он укрепил мою веру больше, чем кто-либо другой. Это был настоящий кудесник!
— А как я его любила! Как любила! — воскликнула Анжелика, в сердце которой эти воспоминания породили резкую боль. — Это был мой лучший друг.
Она замолчала под тяжестью далекого воспоминания о том, что именно Колен убил благородного Евнуха ударом кинжала в спину, чтобы спасти ее, Анжелику.
— Лучше помолчим, — сказал Колен вполголоса. — Помолчим, ведь эти воспоминания причиняют вам боль. Вы устали, а мы находимся далеко, очень далеко от тех мест и еще дальше мы ушли по дороге жизни. Если бы я мог сказать себе, что двигался вперед, что шел к какой-то цели все эти годы после Сеута.., а не только отступал и портил то, чем обогатился по воле божьей на каторге.
— Человек движется вперед, когда страдает, и вопреки страданиям не отступает, не падает, не поворачивается спиной к добру, — произнесла Анжелика с жаром.
Вспоминая длинный туннель, который она прошла вдалеке от Жоффрея, падая и поднимаясь, она чувствовала себя вправе ободрить Колена.
— Вы не так тяжело больны, как вы думаете, Колен, мой дорогой друг. Я знаю это. Я это чувствую. И мне представляется, что прежний Колен вновь встает передо мной во всем его величии, отбросив мишуру Золотой Бороды. Я вижу его более великодушным и сильным, готовым выполнить выпавшую ему роль…
— Какую роль? Разве что роль палача при собственной казни, когда меня будут вздергивать, как самого обычного морского разбойника.
— Нет, нет, только не это. Колен! Этого не будет. Не бойся ничего. Я не знаю, как повернутся дела, но я уверена, что Бог тебя не выдаст, ты увидишь. Он не может отречься от тебя, ведь за Него ты был распят…
— Тем не менее. Он давно от меня отрекся.
— Нет, нет, не поддавайся сомнениям. Колен, ведь ты истинно верующий, именно это составляет твою суть… Не зря же Он вложил в тебя столько бесценных достоинств. Вот увидишь… Я ничуть в тебе не сомневаюсь.
— Нет, ты неотразима! — сказал он глухо и вдруг обнял ее.
Анжелика вся затрепетала от кончиков пальцев до корней волос.
Движимая беспредельным желанием стать для Колена той волной, которая вынесет его на новые берега, где он сможет наконец обрести свою подлинную сущность, она убеждала его со всей горячностью, смотрела на него с такой нежностью, что он не мог не прочесть на ее лице чувство более ценное для мужчины, чем все богатства мира — веру женщины. Веру в него, в его силу, в его благородство, в его энергию, в его высокое предназначение.
