– Милый, на них всех были отрезаны головы.
– Тебе надо уходить из дому, – сказал я.
– По-моему, он собирается убить тебя.
– Мадлен, уходи. Тебе угрожает большая опасность, чем мне.
– Хорошо бы спалить ему дом, – сказала она. Потом захихикала. Это било по нервам сильнее, чем ее причитания. – Но нет, нельзя – тогда и соседи сгорят тоже.
– Ты права.
– Хотя подумай, какое у него будет лицо, если расплавятся все его пушки.
– Слушай меня внимательно. Есть у него в коллекции мачете?
– Несколько штук, – сказала она. – И сабли. Только он-то орудовал ножницами. – Она снова хихикнула.
– Ты не заметила, чтобы какая-нибудь сабля пропала?
– Нет, – сказала она, – я за его арсеналом не слежу.
– Ты можешь узнать пистолет двадцать второго калибра?
– Пистолет?
– Да.
– У него их навалом.
Я оставил эту тему.
– Мадлен, я хочу, чтобы ты приехала ко мне сюда.
– Не знаю, смогу ли двинуться с места. Я изорвала несколько платьев, которые он мне купил. И теперь как будто в параличе.
– Ну-ну, – сказал я. – Ты сможешь. Собирайся и выезжай.
– Нет, – сказала она. – Сейчас я пальцем не могу шевельнуть.
– Мадлен, если ты не приедешь, я сам отправлюсь за тобой.
– Не надо, – сказала она. – По его графику он как раз нас застанет.
– Тогда собирай сумки и садись в машину.
– Я не хочу садиться за руль, – сказала она. – Я всю ночь не спала. Глаз не сомкнула с тех пор, как ты у меня был.
– Почему?
– Потому что люблю тебя, – сказала она.
– Хорошо, – сказал я.
– Что хорошо?
– Я тебя понимаю, – сказал я.
– Конечно, – сказала она. – Мы оба тебя любим. Чего тут не понять. – По-видимому, она почти выкарабкалась из своих страданий, ибо я услышал нечто напоминающее веселый смешок. – Ты чертово отродье, – сказала она. Это ж надо – шутки шутить в такое время!
– Если не хочешь ехать сама, – сказал я, – вызови такси. До Провинстауна.
– Пятьдесят миль на такси? Нет, – сказала она, – жирновато будет для этих извозчиков. – Я вспомнил, что на ее бережливость всегда можно было опереться.
– Ты нужна мне, – сказал я. – По-моему, Пэтти Ларейн нет в живых.
– По-твоему?
– Я знаю это.
– Ты ее видел?
– Я знаю.
– Ладно, – после паузы произнесла она. – Я приеду. Если я тебе нужна, приеду.
– Нужна, – сказал я.
– А если он объявится?
– Встретим его здесь.
– Я не хочу видеть этого человека где бы то ни было, – сказала она.
– Возможно, он тоже тебя боится.
– Это уж точно, – сказала Мадлен. – Меня он боится. Сегодня утром, когда он уезжал, я предупредила его, чтобы не поворачивался ко мне спиной. Я сказала: хоть через десять лет, но я застрелю тебя сзади, гнусный ублюдок. И он поверил. Я видела его лицо. Он из тех, кто верит такому.
– Мне было бы спокойнее, – сказал я, – если б ты знала, что такое пистолет двадцать второго калибра.
– Ох, – произнесла она, – пожалуйста, не понимай меня слишком быстро.
– Это кто сказал? – поинтересовался я.
– Андре Жид.
– Андре Жид? Ты же его не читала.
– Не говори никому, – сказала она.
– Садись в машину. Ты сможешь.
– Как-нибудь да приеду. Хоть бы и на такси. Но приеду. – Она спросила адрес, и у нее прибавилось уверенности, когда я сказал, что с нами будет мой отец.
– С таким человеком я могла бы жить, – сказала она и повесила трубку.
Я подсчитал, что ей понадобится не больше часа на сборы и час на дорогу. Однако, принимая во внимание, что привычки Мадлен вряд ли изменились за десять лет, можно было заключить, что она появится тут только спустя часа четыре-пять. Я снова задал себе вопрос, не стоит ли мне самому поехать за ней, и решил, что нет. Здесь мы будем сильнее.
Вскоре я услышал, как ялик затаскивают на шлюпбалки, а потом раздалась тяжелая поступь вышедшего на настил отца. Он обогнул дом и открыл парадную дверь ключом, который несколько лет назад, когда он впервые приехал к нам, дала ему Пэтти Ларейн.
Пэтти Ларейн была мертва.
Эта мысль, возвращающаяся в мое сознание как телеграмма, которую доставляют каждые пятнадцать минут, до сих пор не имела ничего, кроме оболочки. Она походила на конверт без единого слова внутри. Не вызывала никаких эмоций. Да, Мадлен, сказал себе я, ты и впрямь можешь свести меня с ума, но не теперь.
Отец вошел в кухню. Я кинул на него один взгляд, налил в стакан бурбона и поставил на огонь воду для кофе. Таким усталым я его еще никогда не видел. Но на скулах у него по-прежнему держался румянец. Кроме того, он выглядел умиротворенным.
– Ты сделал большое дело, – сказал я.
– Большое. – Он покосился на меня, как старый рыбак. – Знаешь, я уже отошел на три мили от берега и вдруг сообразил, что за мной могут следить в бинокль, а то и похуже. У них мог быть даже съемочный теодолит. Если таких штуковин две, можно засечь место, где ты сбросил груз. Потом послать водолаза. И готово. Поэтому я решил, что избавлюсь от груза, пока буду идти на средней скорости, и сделаю это незаметно у борта, обращенного к морю. Так они увидели бы только мою спину. Наверняка все это было лишнее, – сказал он, – и никто за мной не следил. Но мало ли что. Там у меня не было настроения рисковать.
Кофе был готов. Я дал ему чашку. Он залил ее в себя, как старый дизель, истосковавшийся по топливу.
– И только я хотел опустить якорь, – снова заговорил он, – как вдруг засомневался, выдержит ли проволока. Знаешь, сложнее всего было примотать эти головы к цепи. – Он углубился в подробности. Точно акушер, рассказывающий, как он двумя пальцами повернул головку ребенка в нужном направлении, или тот самый старый рыбак, шаг за шагом объясняющий тебе, как насадить на крючок живца и при этом не погубить его, он сопровождал свои слова жестами. Я уловил, что ему потребовалось продеть проволоку в глазницу и вынуть сквозь дыру, которую он провертел с помощью шила. И меня вновь поразило то, как плохо я знаю собственного отца. Он описывал свои действия с неторопливым смаком, точно работник санэпиднадзора, вспоминающий о самой плохой партии пива, забракованной им во время его долгой службы, и только к концу отцовского рассказа я понял, почему он получает от него такое удовольствие. Для Дуги это было сродни некоей лечебной процедуре. Не требуйте от меня обоснований. Но мой отец выглядел довольным и спокойным, точно больной, который пренебрег советами врачей и стал понемногу выздоравливать.
