Вскоре Алоис вновь влюбился — трепетно и трогательно, потому что понимал: эта любовь станет для него самой последней. Он был целиком и полностью очарован своим младшим сыном. Не только потому, что малыш оказался такой умничкой, но и потому, что был, вдобавок, нежным и ласковым. «Если бы мне повстречалась женщина столь же безупречных достоинств, я бы не задумываясь женился на ней и вовек не расстался», — шутливо повторял про себя Алоис. Ему всегда нравился юмор на грани непристойности. Сейчас он с удовольствием представлял себе разобиженное лицо Клары, услышь она от него эту шутку, и похохатывал, испытывая нежность к младшему сыну, но и к жене тоже. Ведь в ней столько хорошего (чего он, увы, долго не замечал), и все свои достоинства она ухитрилась передать этому ребенку. У Эдмунда, полагал Алоис, отцовский ум и материнские преданность и благожелательность. Практически идеальное сочетание.
Четырехлетний мальчик — а ведь как умен! И как любит пчел! Даже не слишком хнычет, когда пчела, случается, залетает ему под защитную перчатку. Однажды такая залетевшая под перчатку пчела даже укусила его, но мальчик все равно не расплакался. Хотел было, но Алоис успел предостеречь его:
— Ничего не скажем маме. А то она тебя к улью больше не подпустит.
— Нет, папа, — ответил Эдмунд. — Она поступит так, как ты скажешь.
— Может нарывать, — сказал Алоис.
— Это правда. — Эдмунд вздохнул. — Уже очень больно. Мне очень хочется плакать.
И тут отец с сыном рассмеялись.
Вернувшись в дом, они начали играть в таможню. Алоис даже облачился в мундир (который, увы, был ему уже тесноват), а Эдмунд изображал злоумышленника, решившего контрабандой перевезти через границу ценную монету.
— А почему она такая ценная? — поинтересовался мальчик.
— Потому что когда-то принадлежала императору Наполеону. Он носил ее в кармане.
— Неправда! Ты меня дразнишь!
— Ничего не дразню! Мы с тобой играем.
— И мне нравится!
— Вот и прекрасно! А теперь спрячь ее от меня.
— А как же ты получишь ее обратно?
— Я тебя защекочу. И тогда ты поневоле сам мне все скажешь.
— Не скажу!
Но Эдмунд уже смеялся так, словно его вовсю щекочут. Он забрался в платяной шкаф, чтобы отцу не было видно, куда он прячет монету. Присев на корточки за развешенными пальто, он сунул монету себе в башмачок. Сунул с краю, чтобы не расшнуровывать.
Когда мальчик вылез из шкафа, Алоис смерил его строгим взглядом, как еще не разоблаченного, но уже заподозренного контрабандиста.
— Ничего не хочешь сказать мне сам? Эдмунд не без опаски хихикнул.
— Очень хорошо. Если ты упорствуешь, я защекочу тебя.
И Алоис принялся щекотать сына под мышками, пока тот не повалился наземь в приступе безудержного веселья.
— Не надо, папа! Я сейчас описаюсь! Алоис прекратил щекотать.
— Но ты еще не признался!
— Потому что мне не в чем! У меня нет контрабанды!
— Есть. И мы оба знаем. У нас имеется информация о том, что у тебя есть монета самого Наполеона!
— А ты попробуй найди!
И мальчик опять захихикал.
— Да уж можешь не сомневаться.
Алоис разул сына, потряс в воздухе башмачками, и монета выпала.
— Ты арестован! — сообщил он Эдмунду. Мальчик неожиданно разозлился.
— Ты жульничаешь! Жульничаешь! Это не по правилам!
— Попробуй обосновать свою точку зрения.
— Ты сказал, что будешь только щекотать! А сам снял с меня одежду!
— Это не одежда. — Алоис помахал в воздухе детским башмачком. — Одежда — это брюки и пиджаки. А башмаки — это обувь.
— Все равно не по правилам! Ты изменил правила посреди игры. Алоис принял серьезный вид и заговорил подчеркнуто важным голосом:
— Именно этим мы на таможне и занимаемся. То и дело меняем правила игры.
На мгновение Эдмунд задумался в нерешительности. И тут же рассмеялся. Алоис расхохотался так тяжело и гулко, что его смех вновь перешел в кашель, и поначалу это ему даже понравилось: можно было отхаркаться; однако кашель никак не отпускал его и закончился столь мучительным — на целую минуту — приступом, что Клара прибежала из кухни в гостиную. Алоис смотрел на нее выпученными глазами и мучительно, с громкими хрипами, ловил раскрытым ртом воздух. Уж не воспаление ли это легких, подумал он.
Эдмунд наконец заплакал.
— Ах, папочка, — запричитал он, — только, пожалуйста, не умирай… не умирай, папочка!
Его родители в недоумении переглянулись: уж больно серьезно отреагировал четырехлетний мальчик на пусть и сильный, но все же достаточно тривиальный приступ кашля.
— Папочка, заклинаю тебя, не умирай! Я попрошу Боженьку не допустить этого, и Он меня послушается. Я ведь молюсь Ему каждый вечер.
«А я вот не молюсь!» — Алоис чуть было не произнес этих слов. И не произнес только потому, что боялся: стоит заговорить, и на него вновь нападет кашель. Поглядев на жену, он мрачно покачал головой. Набожные бабы — вот кто самые настоящие контрабандистки, протаскивают всякую дрянь через таможенный пункт детского разума, а ведь у него на диво разумный мальчик! Когда-нибудь Эдмунд наверняка станет научным светилом, а может быть, и крупной шишкой на государственной службе в Вене, а мать продолжает пичкать его церковными россказнями, какими и простого мужика не обманешь, если он, конечно, не полный осел.
Тем не менее Алоис воздержался от упреков. Как знать, самым маленьким вера в Боженьку, может, и впрямь нужна. Пусть пока все остается, как есть. А главное, как трогательно любит он мать и особенно отца!
На втором этаже, у себя в детской, Адольф, слыша смех родных, вознамерился отомстить им за это безудержное веселье в его отсутствие. Мальчик решил подрочить. Мастурбировал он на мысленный образ Луиджи Лучени, фотографию которого увидел накануне в «Линцер тагес пост». Особенно запомнились ему усики убийцы — маленькие и узенькие такие усики, легкий намек на усы над верхней губой. Усики Лучени раздразнили его воображение. Совсем недавно, когда они с Анжелой еще жили в одной комнате, он как-то мельком увидел ее лобковые волосы, едва-едва наметившиеся, крошечный кустик каштановых волос в самом укромном месте. Усики Лучени, величиной с почтовую марку, были практически такими же.
Это сравнение как-то особенно возбудило его: слегка заволосатевшая щелка сестры и покрытая пушком верхняя губа убийцы-маньяка. А уж когда Алоис раскашлялся так, словно был при смерти, Адольфу не составило труда добиться того, к чему он стремился.
2
На одном из Burgerabend Алоису захотелось принять участие в общей дискуссии. Произошло это после выступления присяжного атеиста, с откровенным удовлетворением заявившего собутыльникам: «Я здесь единственный по-настоящему смелый человек. На меня снизошла благодать. А всё потому, что я не верю в Бога».
