Дабы наш боевой дух не иссякал, нам постоянно напоминают о том, как велики космические претензии человечества. Вечно цитируют саркастический афоризм Ницше: «Жрецы — лжецы!»
«Да и может ли быть по-другому? — риторически вопрошает Маэстро. — Болван и не подумает открыть свои тайны людям, настолько порочным, что они становятся священниками или жрецами исключительно затем, чтобы вешать лапшу на уши доверчивой публике, расписывая якобы причитающееся по смерти вознаграждение, причем достанется оно опять-таки якобы только тем, кто сумеет при жизни угодить самому священству. Жрецы и впрямь лжецы. И совершенно не разбираются в высоких материях. Как, кстати говоря, и все вы».
Поэтому остановимся на том, что я не знаю, куда в конце концов попал Старик. У меня есть подозрение, что он принадлежал к долговременным клиентам того типа, которым удается ускользнуть от нас в самый последний миг. Проку от него в последние годы определенно было немного. А значит, вполне возможно, что ему удалось, подсуетившись, вымолить у Небес прощения. Как знать? Судя по немногим намекам, мною в различное время воспринятым, я могу предположить, что Болван принимает к себе кое-кого из наших клиентов на предмет дальнейшей реинкарнации. Как я уже упоминал, Маэстро этому не слишком противится. «Если Болван готов предоставить Старику еще один шанс потешить собственное тщеславие, то почему бы и нам не полакомиться одной и тою же душою дважды?»
Болея, Адольф не только грустил о Старике, но и мечтал о том, чтобы точно такая же сыпь, как у него, выступила бы и у Эдмунда. Тот и впрямь заболел корью — уже после выздоровления Адольфа, — причем у него болезнь протекала куда тяжелее. Я избавлю читателя от детального описания паники, разразившейся (это самое точное слово) в Садовом Домике, когда стало ясно, что мальчику становится все хуже и хуже. Лицо у него опухло. Речь звучала бессвязно. Врач предупредил родных о том, что у Эдмунда, скорее всего, воспаление головного мозга.
У себя в спальне Алоис опустился на колени рядом с женою, и они принялись вдвоем молиться о спасении жизни мальчика. Алоис даже сказал: «Если Эдмунд останется в живых, я поверю в Бога. И да умру я на месте, если когда-нибудь нарушу этот обет!»
Нам не дано узнать, сдержал бы Алоис слово или нет. Кроме всего прочего он произнес: «Господи, возьми мою жизнь, только пощади мальчика!»
Так или иначе, Эдмунд умер.
Молитва может обернуться для того, кто творит ее, рискованным предприятием. Скажем, у нас имеется возможность (пусть и весьма дорогостоящая) ставить, как при игре в волейбол, блок на самые отчаянные, самые выстраданные, самые жизненно важные и вместе с тем самые судьбоносные мольбы, и мы пускаем его в ход в тех случаях, когда игра стоит свеч.
И, напротив, пустые и суетные мольбы мы всячески поощряем. Мы рассматриваем всю их совокупность как еще одно средство усугубить владеющую Болваном усталость, исподволь овладевающее Им безразличие. Пустые мольбы просто-напросто изнашивают Его. А так называемые мольбы о судьбах Отечества приводят в ярость. (В конце концов, истерический патриотизм — одно из самых испытанных наших орудий.)
Истина же заключается в том, что вопреки мольбам Клары с Алоисом (удалось нам блокировать эти молитвы или нет) Эдмунд умер 2 февраля 1900 года. Причем я едва не обнаружил самого себя среди тех, кто совершенно искренне оплакивает его смерть. Эдмунд был первым ребенком, к которому мне довелось испытать нечто вроде любви (или, по меньшей мере, я питал к нему такую безоговорочную и всестороннюю симпатию, что в его присутствии мне странным образом становилось веселее). В своих тогдашних чувствах я так толком и не разобрался. Уверен только в том, что Адольф отнюдь не оплакивал младшего брата (удачным для поджигателя образом унесшего с собой в землю тайну, столь же грозную и зловещую, как торчащая из могилы рука), да и я сам не имел права на внешние проявления скорби. Потому что, разумеется, приложил к этой смерти руку.
7
В день похорон Эдмунда Алоис объявил Кларе, что он на них не пойдет. Даже не привел хоть какого-то объяснения. Просто уперся рогом.
А потом вдруг заплакал.
— Мне нынче не совладать с собою, — признался он. — Ты что, хочешь, чтобы я притворился богобоязненным человеком? И где — в церкви, которую я ненавижу?
Впервые за все годы совместной жизни волю гневу дала и Клара:
— Да, в церкви, которую ты ненавидишь! И где я обретаю хоть какой-то покой. И самую малость утешения. Где я могу поговорить с нашим Густавом, с Идой, с Отто, а теперь… — сейчас уже расплакалась и она, — и с Эдмундом.
Они не поссорились. Только поплакали вдвоем. И в конце концов Клара сказала:
— Хватит тебе так сурово держаться с Адольфом. С нынешних пор он единственный еще может стать сыном, которым ты получишь право гордиться. Так зачем же пороть его так жестоко?
Алоис кивнул.
— Обещаю, — сказал он. — Но только в том случае, если ты сегодня туда тоже не пойдешь. Если останешься со мною. А сам я… не смогу туда ни за что… — Еще не завершив этой тирады, он уже вновь заплакал и, плача, обнял ее. — Ты мне нужна. Мне нужно, чтобы ты осталась со мной дома. — Никогда раньше он не говорил ей ничего подобного. И сейчас сам не верил собственным ушам. И тем не менее всё говорил и говорил. — Да. Я торжественно обещаю. Я клянусь. Я никогда больше не ударю Адольфа.
Нехорошо, конечно, анализировать поведение супругов, испытывающих такие мучения, но не удержусь от замечания, основанного на опыте долгих наблюдений над супружескими парами: любые взаимные клятвы в таких союзах, как правило, подкрепляются тайными оговорками.
Да и наш Алоис точно таков же. Он уже сказал себе: «Да, я и пальцем не прикоснусь к Адольфу, пока он не вытворит чего-нибудь особо ужасного», впрочем, и Клара была далеко не так проста, чтобы поверить ему. Особенно сегодня. Она уже начала задумываться над тем, не тяготеет ли над ее семьей страшное проклятье. И сама не чувствовала в себе сил отправиться на похороны. Она уже уделила Господу столько внимания, что, пожалуй, пришла Его очередь сделать ответный ход.
Поэтому она сказала Анжеле, что той придется пойти на похороны одной.
— А если тебя спросят, скажи, что твои родители разбиты горем. И это сущая правда, — добавила Клара. — У меня нет сил, и у твоего отца — тоже. Я никогда еще не видела его плачущим. Мне кажется, он может сойти с ума. Анжела, это для него такой удар. Я просто не могу оставить его одного. Не могу — и не имею права! Так что на сегодня ты станешь единственной женщиной, представляющей на похоронах наше семейство. Волей-неволей станешь на сегодня взрослой женщиной.
— Тебе надо пойти в церковь с Адольфом и со мною, — возразила падчерица. — Иначе будет скандал.
— Слишком ты еще юна, чтобы тебя по-настоящему волновали скандалы, — ответила Клара. — Просто скажи им, что мы заболели, и этого будет достаточно.
— Но ты хотя бы можешь мне пообещать, что вы останетесь дома? — спросила Анжела. — Боюсь, он не усидит в четырех стенах. И попросит тебя отправиться с ним в пивную. И напьется до бесчувствия. Только ты, пожалуйста, никуда не ходи.
