Алоис осознавал, почему ему можно не заглядывать в церковь, не ходить к исповеди, отчего и откуда у него столько смелости. Он вполне созрел для того, чтобы ступить на запретную тропу, на которой пьяные мужики и ничего не смыслящие подростки устраивают свалку на общем ложе. Но, в отличие от них, каяться он не собирается и страха задним числом испытывать не будет. Возьмет и сделает то, что хочет. Так, и только так.
Так, и только так, он и поступил на исходе одного короткого вечера — точно такого же, как множество предыдущих, когда он, пожирая Клару глазами, но не предпринимая никаких действий, тяжело поднимался после ужина и поворачивался в профиль или, если так можно выразиться, в нижний профиль, красноречиво демонстрируя мощное мужское естество. Шуровал кочергой в печи, садился на место и вновь смотрел на нее. А вот в этот короткий вечер он не пожелал ей спокойной ночи, когда Клара устремилась было в детскую, в которой последнее время спала, и уже взялась за дверную ручку, а рванулся вперед, перехватил и стиснул ее руку, поцеловал ее в губы и потащил в собственную спальню, на супружескую постель, хотя Клара и заклинала его тихим неуверенным голосом: «Пожалуйста, не надо». Его рука, отлично натренированная в преодолении крючков и застежек, уверенно проложила себе дорогу туда, где нежная кожа Клары тайно заволосатела. И волосы-то эти были как пух, на что он, собственно говоря, и рассчитывал. Половина ее тела была охвачена пламенем, другая половина, нижняя, оставалась скована льдом. Кого другого ледовые врата ледяного дворца отпугнули бы, но только не его Кобеля. Губы ее пылали, и она целовала его с такой страстью, так пылко, так щедро и так свежо, что он кончил, едва войдя в нее, едва порвав девственную плеву и проникнув первым толчком глубоко, ох как глубоко, и тут же все завершилось, и она начала плакать, всхлипывая от страха, от горя и, хуже того, от стыда за восторг, охвативший ее в те немногие мгновения, которых ему хватило. Она поняла, что это было не жертвоприношение, а что-то прямо противоположное. И, не в силах остановиться, все целовала и целовала его. Осыпала его лицо поцелуями, подобно маленькой девочке, радующейся встрече со взрослым дядей, но целовала и по-другому — нежнее и глубже. Он стал первым мужчиной, которого она поцеловала не как родственника; хотя он и доводился ей родственником, но тем не менее… Да, она впала в восторг — и это был греховный восторг. Она не переставая плакала. Но и улыбаться тоже не прекращала.
2
Итак, Клара стала любовницей Алоиса, оставшись при этом его служанкой и няней для Алоиса-младшего и для Анжелы. Чаще всего она ему и готовила, хотя время от времени (поднаняв кого-нибудь из гостиничных горничных посидеть с детьми) они спускались на первый этаж «Поммерхауса» в гостиничный ресторан и здесь строили из себя образцового дядюшку с кроткой племянницей, высокопоставленный чиновник средних лет и его нежная юная возлюбленная. Никого во всем Браунау обмануть они не могли, пусть она и называла его то и дело Дядюшкой. Сторонних наблюдателей бесило само то, что он невозмутимо восседает в ресторанном зале, важный, как Франц-Иосиф, будучи, однако же, готов в любое мгновение воскликнуть: «Вслед за моим императором я обзавелся прелестной любовницей!» И каждый раз по возвращении из гостиничного ресторана он, едва войдя в номер, требовал любви — требовал голосом, пресекающимся от избытка желания.
— Я твой дрянной дядя, — шептал он в разгар соития. — Я твой совсем дрянной дядя!
— Да-да, ты мой дрянной Дядюшка. — И она подстраивалась к нему, все слабее различая, где кончается боль и начинается наслаждение — самое греховное и немыслимое из всех наслаждений. — Ах! — внезапно вырывалось у нее. — Нас ждет кара небесная!
— Какая, на хрен, разница? — рычал он, и эти кощунственные слова распаляли ее еще сильнее.
И все равно каждый раз после любви она плакала. Стараясь, правда, не винить его ни в чем. Она понимала, что рано или поздно придется за все платить. И чувствовала себя страшной грешницей.
Теперь уже самой Кларе разонравилось ходить к мессе. Ведь она служила Дьяволу (на сей счет она себя не обманывала!). Ей казалось, будто даже самые возвышенные устремления подталкивают ее все ближе и ближе к Воплощенному Злу, даже любовная забота, которой она окружила Алоиса-младшего и Анжелу. Чем сильнее она обожала их, тем большим проклятием это в конце концов должно было обернуться. Они чисты и невинны, а она сосуд греха — и она их непременно испачкает.
К тому же никуда еще не делась Фанни. Клара еще не призналась ей, но понимала, что это нужно сделать. Потому что если Фанни не узнает этого при жизни, то потом, с небес, непременно углядит всю подноготную. И ни за что не простит Кларе, что у той не хватило духу сказать ей правду.
Но, когда жена Алоиса была уже при смерти и Клара наконец набралась мужества признаться ей в содеянном, реакция умирающей оказалась неожиданно спокойной:
— Это Бог наказывает меня за то, что четыре года назад я отказала тебе от дома. Так что все по-честному.
— Я буду заботиться о твоих детях так, как если бы они были моими.
— Ты будешь заботиться о них лучше, чем позаботилась бы я сама. — Внезапно Фанни отвернулась от посетительницы. — Все в порядке, — сказала она, — только ты сюда больше не приходи.
Теперь Клара вновь осознала, что живет во власти у Воплощенного Зла. Потому что если сначала она обиделась, то потом испытала неописуемую ярость: даже на смертном ложе Фанни ухитрилась в очередной раз указать ей на дверь; и ее злость не прошла даже в день похорон соперницы, а день этот выдался очень длинным, потому что Алоис не захотел предать прах жены земле в Браунау. Вместо этого они поехали в Рансгофен
[1]
, где когда-то он и женился на Фанни. Но это не было данью чувствам, а больше походило на вынужденную меру. В Браунау опять судачили — на сей раз о том, что Алоис купил гроб для жены за добрых полгода до ее смерти. Он, дескать, польстился на дешевизну — речь шла о конфискате. На самом деле этот и впрямь конфискованный у контрабандистов гроб красного дерева он, черт побери, приобрел всего за десять дней до смерти жены. А вовсе не сидел на нем, дожидаясь ее смерти, долгие месяцы. Этой сплетни он жителям Браунау простить не мог. Более того, как он полагал, трагизм кончины ближних чаще всего преувеличен. В большинстве случаев речь идет о чем-то вроде трудноскрываемой радости прощания с засидевшимся гостем. И он вовсе не собирался регулярно наведываться на кладбище. Весь вечер он пожирал глазами Клару. Она была чудо как хороша, с этими небесно-голубыми глазами, так похожими на выставленные в музее брильянты!
Жаркой августовской ночью после похорон Клара зачала. Ей показалось, будто мужское семя выстрелило ей прямо в сердце. Потому что и душа ее теперь, вне всякого сомнения, располагалась где-то в области сердца, и она чуть было не упала в обморок от наслаждения — и непременно упала бы, если бы оно вдруг прервалось. Но оно длилось и длилось, отныне оно больше не прерывалось. Она спозналась с Дьяволом. Он ворвался в нее, даровав невыразимое и невыносимое блаженство, и с утра она чувствовала себя такой грешницей, что не осмеливалась оглянуться по сторонам. К собственному ужасу, она осознала, что блаженство было столь острым отчасти из-за того, что гроб с телом Фанни уже опустили в землю. Да, вот так-то. Вся любовь, которую она испытывала к тяжелобольной подруге, переплавилась в это нечистое и нечестное удовольствие, в давным-давно вымечтанное и оттого вдвойне отвратительное торжество: женщина, отлучившая ее от Алоиса на четыре года, теперь мертва. И ничто не мешает Кларе стать его женой.
