И она совершенно не чувствовала себя замужней дамой. Ни на мгновение не забывала ни про Анну Глассль, ни про Фанни. Сначала она была горничной, потом — няней у детей Фанни, после — мачехой, а теперь ее собственные дети были мертвы. В разгар эпидемии дифтерита Алоиса-младшего и Анжелу отправили в Шпи-таль и тем самым уберегли от заразы. Сейчас они уже вернулись в Браунау, но во всех трех комнатах гостиничного номера в «Поммерхаусе» по-прежнему пахло ладаном после трех смертей, и этот запах впитался в одежду Клары за три дня, проведенных ею на кладбище, на трех заупокойных службах. Она узнала теперь, какими крошечными могут быть детские гробики; строго говоря, она должна была запомнить это еще с тех времен, когда жила в родительском доме, доме Пёльцлей, тем не менее эти три миниатюрных предмета тремя гвоздями вошли в ее сердце и пробудили любовь к умершим детям, которую она не позволяла себе испытывать, пока они были живы. Слишком уж она боялась того, что причитающаяся ей по заслугам кара распространится на ни в чем не повинных малюток. И лишь когда Густава не стало, она впервые поняла, что любит его.
Алоис, в свою очередь, решил, что такого Господу не простит. Сидя в трактире рядом с таможней, он говорил собутыльникам и сослуживцам, особо выделяя новобранцев, на которых обрушивал жарким летним вечером всю тяжесть опыта безупречной тридцатилетней службы в Министерстве финансов:
— Император — вот кто нами на самом деле правит. Император! А Господь Бог — он нас только убивает.
— Алоис, — возразил ему как-то один из сослуживцев постарше, — ты говоришь так, словно тебе не страшен Тот, Что Наверху!
— Наверху или Внизу, мне без разницы. Я не признаю никого, кроме Франца-Иосифа!
— Ты слишком далеко заходишь.
По возвращении домой Алоис, как правило, был мрачен и злобен. Пивной хмель, улетучиваясь, оставлял неприятный осадок. Алоис злобно глядел на сына, злобно брал на руки дочь, злобно молчал с женой. Теперь не чаще раза в неделю (его и самого бесило то обстоятельство, что все эти детские смерти причинили такой ущерб его мужскому темпераменту) он смотрел на Клару тем же взглядом, что и в их первую ночь, — смотрел, заранее прикидывая, каким еще штучкам он ее сейчас обучит. По-французски он не говорил, но несколько важных в постели слов знал. Один из сослуживцев по таможне похвалялся тем, что в ранней молодости побывал в Париже. И там, в борделе, хвастался он, всего за две ночи ему удалось изведать и освоить больше, чем за всю остальную жизнь.
На Алоиса это, однако же, не произвело особого впечатления. Кое-что из того, о чем повествовал сослуживец, не было и для него.самого китайской грамотой. У той же Фанни, например, был весьма предприимчивый ротик; с Анны Глассль в постели моментально слетала аристократическая спесь; да и кое-кто из горничных и кухарок порой преподносил ему приятный сюрприз самого скоромного свойства.
Разумеется, в те дни ему приходилось иметь дело с насмерть перепуганной птичкой, белое тельце которой, трепеща, приникало к нему, тогда как ножки и все, что между ними, оставались холодны как лед. Да, она занималась любовью, когда ему все-таки удавалось проникнуть в нее; она была так же сильна, как его Кобель; порой она и сама походила на сучку, рыча, покусывающую гениталии своего избранника. Клара, правда, не рычала и не кусалась, она восходила на алтарь греха в одиночестве, неизменно в одиночестве; она настолько уходила в себя, что ему хотелось проникнуть в ее святая святых языком, чтобы и она пустила наконец его Кобеля себе в рот. Тут уж он ей и покажет, какому такому Господу нужно служить! Французские штучки!
Но некоей душной летней ночью, когда он в очередной раз взялся раздвинуть ей ноги, взялся развести их руками — и взялся сильнее обычного, — у него внезапно перехватило дыхание. И вспыхнула чудовищная боль в груди. На мгновение ему показалось, будто его ударило молнией. Сердце, что ли? Может, теперь настала его очередь помереть?
— Что с тобой?
Он лежал рядом с ней, тяжело и хрипло дыша — точь-в-точь как дышал в последние мгновения каждый из ее несчастных малюток.
— Со мной все в порядке. Давай. Нет, не так.
Она села на него верхом. Она и сама не знала, поможет это ему или его прикончит, но к ней вернулась, ее пронзила злость, острая как игла, — та самая, что когда-то посетила ее в ночь после смерти Фанни. Покойная однажды рассказала ей, как ему больше всего нравится. Поэтому Клара сейчас развернулась на сто восемьдесят градусов, накрыла лицо Алоиса, его едва дышащие рот и нос своей сокровенной частью и взяла в рот его побывавший в стольких переделках член. Дядюшкин Кобель был сейчас мягким, как какашка. Тем не менее она принялась сосать его с упоением и остервенением, какие могут быть подсказаны только Воплощенным Злом, — на сей счет у нее не было никаких сомнений. Изначальный толчок шел оттуда. Итак, они сейчас оба лежали головой не в ту сторону, и Дьявол был с ними. Никогда еще Ему не удавалось подобраться к ним так близко.
Кобель начал подавать первые признаки жизни. Прямо во рту, и это ее удивило. Алоис только что был слаб и бессилен — и вот он опять мужчина! Он вывернулся из-под нее и губами, измазанными ее слизью, полез с поцелуями; он был уже в состоянии ворваться в нее Кобелем, ворваться в святая святых — и к черту любую святость! Сейчас я отбарабаню эту жалкую церковную мышь, проносилось в мозгу у Алоиса, я отбарабаню чертову церковь. Он восстал из мертвых, это было чудо, он превзошел самого себя, и амуниция оказалась под стать амбициям. Походило это на шторм, если не на торнадо. И тут наступил момент, когда Клара, самая богобоязненная и ангелоподобная женщина во всем Браунау, поняла, что совокупляется с самим Дьяволом; да, она была уверена в том, что Он тоже здесь, вместе с нею и с Алоисом; и все трое словно бы растворились в струе гейзера, забившей из него, а затем — из нее, а потом из них обоих сразу; и я тоже был там, я был третьим, я был единым воплем всего трио в пене бушующего водопада, мы с Алоисом заполнили и переполнили лоно Клары Пёльцль-Гитлер, и я в точности помню миг, в который произошло зачатие. Точно так же как архангел Гавриил послужил Иегове некоей судьбоносной ночью в Назарете, я выказал верность Воплощенному Злу в июле 1888 года, ровно за девять месяцев и десять дней до того, как 20 апреля 1889 года родился Адольф Гитлер. Да, я был там, высокопоставленный офицер самой эффективной из всех когда-либо существовавших или существующих служб разведки.
Книга четвертая
ОФИЦЕР РАЗВЕДКИ
1
Да, я инструмент, я орудие. Я офицер Воплощенного Зла. Признавшись в этом, я совершил акт предательства: раскрывать себя нам строжайше запрещено.
Конечно, автор неподписанной и неопубликованной рукописи вправе рассчитывать на сохранение анонимности, но запас прочности у такого предохранителя невелик. Если с самого начала я заговорил об опасениях, связанных с этой работой, то только потому, что знал: раньше или позже мне придется раскрыть собственную идентичность. Так или иначе, теперь, заранее изложив в письменной форме диспозицию, я вынужден изменить условия игры. Впредь меня уже не следует воображать офицером-нацистом. Если в 1938 году я и мог делать вид, будто являюсь доверенным помощником Генриха Гиммлера (и впрямь располагал, кстати, телом реально существующего офицера СС), то это был не более чем эпизод. Получив соответствующие указания, мы, не колеблясь, играем такие роли и принимаем при этом человеческий облик.
