Учебный год закончился, и в начале июля на ферму приехал Алоис-младший. Первое время он работал как одержимый. Особенно хорошо мальчик управлялся с лошадьми, причем его любимцем тут же стал пятилетний Улан. Алоис гордился тем, как стремительно его старший сын освоился в седле. Алоис-младший то и дело мчался верхом на вершину холма и обратно под восторженный визг Анжелы и Ади. Но и против того, чтобы вспахать землю на мерине Граубарте, он вроде бы ничего не имел. Прошло совсем немного времени, и у них появилось поле под картошку площадью в три акра, а семенной картофель Клара приобрела заблаговременно, через неделю после переезда сюда, и заложила в погреб. Первые две недели Алоис-младший работал с таким усердием, что отец не мог на него нарадоваться.
И вдруг эта идиллия прервалась. Из школы в Пассау пришло письмо с дурной вестью. Алоис-младший провалил половину экзаменов, и его оставили на второй год. «Больше я туда не вернусь, — сказал он отцу. — Учителя такие идиоты, что мы смеемся над ними в открытую».
Да, целых две недели подросток помалкивал о том, что произошло в школе, заранее смягчая неизбежную взбучку ударным трудом на ферме. Картофельное поле в три акра было вскопано на глубину в четверть метра (а земля здесь была твердая и вязкая), семенной картофель высажен и слегка присыпан землею, каждый кустик в тридцати сантиметрах от другого, каждая грядка — на расстоянии чуть меньше метра до следующей, но это, разумеется, было только начало. Огород предстояло регулярно пропалывать и удобрять. Поневоле Алоису вспомнились дурные времена пятидесятилетней давности. Теперь ему снова пришлось думать о гусеницах и червях, следить за тем, чтобы молодую ботву не объели жуки и тля. А полоть сорняки приходилось и вовсе ежедневно. Вскоре первоочередной проблемой стало орошение. Ирригационные канавки здесь можно было копать на глубину всего в пару дюймов, чтобы ненароком не срезать картофельные корни лопатой. Канавки, однако же, быстро наполнялись илом. Долгими часами приходилось изо дня в день таскать полные ведра с водой на вершину холма. И вдруг в разгар работы куда-то исчез Алоис-младший. Умчался прочь на Улане. Алоису пришлось кликнуть на подмогу Анжелу, и целый день она таскала воду, что для такой хрупкой девочки было просто истязанием.
Тем же вечером Алоис в присутствии всей семьи накричал на сына: «Ты пошел в свою сумасшедшую мать! Только ты еще хуже. Потому что тебя ничто не оправдывает. Твоя мать, что правда, то правда, в самом конце совершенно выжила из ума, но когда-то она работала хоть куда. А ты самый обыкновенный лентяй!»
Случись эта история годом раньше, Алоис, несомненно, избил бы сына с апокалиптической яростью и изощренностью, избил бы без малейшей пощады, чтобы отметины остались на душе, а не только на теле, но сейчас Алоис-младший глядел на отца с таким ожесточением, что тот поневоле взял себя в руки. И не посмел ударить сына. Что, как он позднее решил, оказалось ошибкой. Следовало, как минимум, залепить ему увесистую затрещину, чтобы искры из глаз посыпались. А теперь Алоису-младшему вполне могло втемяшиться в голову, будто отец побаивается его — пусть и самую малость, но все же побаивается. В результате Алоис-младший, типичный городской паренек, сосланный на лето в деревню, принялся работать в полсилы и день за днем задолго до заката (правда, испросив разрешения у отца) седлал Улана и уносился на прогулку верхом.
Беда, говорил себе Алоис, в том, что как отец он не проявляет достаточной твердости. Потому что при всей напускной суровости сердце у него доброе. И мальчика своего он любит. Тот бывает таким забавным. Непоседа, конечно, и, подобно матери, подвержен страшным перепадам настроения. И чересчур гордый, и учиться, как назло, не желает. Но, если захочет, может быть такой душкой — весь в мать. Он и движется с той же пленительной легкостью. А как лихо и как быстро он управился с Уланом! Сам Алоис залезать в седло побаивался. Толстому человеку падать с лошади высоко и больно. А вот Алоис-младший гарцует молодецки, не хуже чемпиона по выездке из кавалерийского училища, напоминая отцу тех красавцев, что разгуливали по улицам Вены в сапогах, которые в юности тачал им Алоис-старший, и как он тогда восхищался ими, нет слов! И тут же приходят воспоминания об этих офицерах, прогуливающихся по Рингу под руку с красивыми дамами, и о собственной мечте — давным-давно позабытой! — сойтись с какой-нибудь хорошенькой элегантной модисткой… и открыть ателье, в котором изготовляли бы дивные дамские шляпы и лучшие во всей Вене сапоги… Дурацкие мечты, но Алоис-младший кажется их живым воплощением. Он не чета маленькому Адольфу, вечно закатывающему истерики, и малышу Эдмунду, с его хворями.
Поэтому Алоис не находил в себе духа запретить сыну часок-другой погарцевать на Улане. Коню, в конце концов, тоже нельзя застаиваться. И юного наездника скакун явно полюбил. Но только не самого Алоиса — стоило ему приблизиться к Улану, как жеребец принимался скалиться самым недвусмысленным и зловещим образом.
6
Теплым августовским вечерком Алоис-младший позволил себе еще одну малосимпатичную выходку. На сей раз возмутилась Клара. Подросток подоспел к ужину, а его сестра — нет. Ей пришлось задержаться в конюшне, обтирая мокрые бока Улану, потому что Алоис на обратном пути пустил коня в галоп и ворвался на ферму, не дав несчастному животному остыть после скачки. Клара просто не могла понять подобного эгоизма. В результате она — едва ли не в первый раз за все годы супружества — заговорила с мужем в повышенном тоне. Она вынашивала ему уже шестого ребенка, и он больше не был для нее Дядюшкой, по крайней мере на тот момент.
— Ты разрешаешь сыну перекладывать такую работу на плечи Анжелы? Но так нельзя.
Сын ответил вместо отца:
— Анжеле нравится обтирать Улана. А мне — нет.
— Может, я и не разбираюсь в лошадях, — сказала Клара, — но одно я знаю наверняка: кто на лошади ездит, тот ее и обтирает. Тебе все равно, а животному — нет. Оно чует разницу.
— Ты действительно не разбираешься в лошадях, — возразил пасынок. — В этом вопросе твои познания держатся на отметке десять градусов ниже нуля.
— Замолчи! — прикрикнул Алоис. — И не раскрывай больше рта! Чтобы я за весь ужин не слышал ни единого слова! — Неожиданно почувствовав, что отстает от Клары в деле родительского воспитания, Алоис поспешил укрепить собственный авторитет. — Замолчи, — внушительно повторил он. — Я этого требую.
— Jawohl!
[4]
— гаркнул на всю комнату Алоис-младший. И было совершенно непонятно, что скрывается за этим криком — смирение или издевка.
— Повторяю еще раз, — проговорил Алоис. — Ты молчишь весь ужин. Не произносишь ни единого слова.
Алоис-младший вскочил как ужаленный и рванулся к двери.
— Назад! — заорал Алоис. — Сидеть! Есть! Молчать!
В комнате повисло молчание. В конце концов Алоис-младший вернулся за стол, хотя и не без очевидных для всех колебаний.
Ужин завершился в общем молчании. Вбежала раскрасневшаяся после работы Анжела, заговорила было, но тут же, осекшись, замолчала. Села со всеми (ее наскоро помытое перед ужином лицо оставалось еще чуть влажным), уткнулась в тарелку. Ади, сидящий рядом с ней, так увлекся и разволновался, что чуть было не описался. А что же Клара? Она ела медленно, часто останавливалась, ее ложка то и дело зависала в воздухе. Она с трудом гасила нечестивое желание ударить пасынка. И мужа своего ударить ей хотелось тоже. Но она так ничего и не сделала, так ничего и не сказала. Драка или словесная перепалка с двумя разъяренными мужиками — об этом нечего было и думать. У малыша Эдмунда задрожали губы, он заплакал.
