Во сне он застонал.
— Я не смогу. Это «лангстротт». Он влетел мне в копеечку.
— Сожги его!
Старик послушался. Да и куда бы он делся?! На склоне дней он понял, что повязан нами по рукам и по ногам. Мы ведь могли изрядно испортить ему жизнь, нагнав ужаса, столь же реального, как какая-нибудь язва. Он то и дело думал о смерти — думал как о хищном звере, запертом в соседней комнате. Но все это не вызвало у меня ни малейшего снисхождения. Старых клиентов трудно не презирать: они такие жалкие. Разумеется, он поступил как велено. Способствовал его покорности и тот факт, что какою-то частью сознания он не мог не ненавидеть набросившихся на него пчел. Он был глубоко оскорблен как их хозяин и повелитель. Застарелые привычки плохо уживаются со свежим шоком.
Воскресным утром он положил улей наземь и поджег его. Глядя, как пламя охватывает пчелиный мегаполис, он почувствовал себя лучше. Об этом позаботился я. Он не мог не почувствовать себя лучше. Но вспотел он при этом, как загнанная лошадь. В конце концов, он ведь испытывал и страдание, потому что сожжение улья попирало его профессиональные инстинкты. Он ожидал, что ему станет жаль всех этих невинных малюток, обреченных погибнуть в общем пламени вместе с бесспорно виноватыми, но, к собственному изумлению, испытал сильный телесный восторг в области паха. Такого не случалось с ним уже долгие годы. Как это бывает со многими стариками, похоть ушла у него в мозг. И много воды утекло с тех пор, как его чресла окончательно прекратили реагировать на непристойные мысли чем-нибудь, кроме легкого бессильного шевеления.
Я должен упомянуть, что при акте сожжения присутствовал Ади. Ему тоже было доставлено во сне достаточно однозначное послание. Наутро он улизнул от Клары с Анжелой, как раз когда те засобирались в церковь. Клару это не больно-то расстроило. С Адольфом в церкви не оберешься хлопот. Если не заерзает на скамье, то найдет себе другое занятие — щипать сестру, а та, естественно, начнет щипаться в ответ. Исподтишка, понятно.
К тому же, оставшись наедине с Анжелой воскресным утром, Клара еще на пядь смогла бы сблизиться с падчерицей. Честно говоря, она сознательно не повела в церковь Эдмунда да и оставила дома крошку Паулу, чтобы не трепетать: а вдруг та в самый разгар службы потребует грудь? Нынешним утром Алоис объявил, что готов остаться дома с двумя младшими детьми. Клару изрядно удивило подобное великодушие. Может быть, он начал оттаивать? Но разве так бывает? На этот вопрос я — не ей, так вам, — вне всякого сомнения, еще отвечу. Но сначала опишу восторг, в который пришел Ади, наблюдая за пчелиным аутодафе. Язык у него дрожал, сердце ходило ходуном в груди, мальчик и сам не знал, смеяться ему или плакать. Однако интенсивный российский опыт изрядно утомил меня, и мне не хотелось без крайней надобности проникать в сложноорганизованное сознание шестилетнего ребенка. Мораль у меня была, как я уже отметил, на высоте, но напрягать ее до поры до времени не хотелось. По возвращении в Австрию мне даже начала нравиться сравнительная бесхитростность здешней жизни. Конечно, и в этом тихом омуте меня поджидали определенные открытия, но я не спешил делать их все сразу. Скажем, я следил за едва заметными переменами в самоощущении Алоиса, и этого мне до поры до времени вполне хватало.
Клара насчет него ошибалась: Алоис не оттаял, вернее, оттаял, но не совсем. Он сказал ей, что не прочь время от времени повозиться с малышами, но стоило Кларе выйти за порог, как ее муж уложил Паулу в колыбель и велел Эдмунду сидеть при ней неотлучно, следя за тем, чтобы маленькая не проснулась. Он понимал, что Адольф подыщет себе какое-нибудь занятие, а Алоис-младший оседлает Улана и умчится на противоположную сторону холма. На самом деле Алоису хотелось побыть одному. Он должен был хорошенько поразмыслить над неприятностью, приключившейся со Стариком. Надо сказать, она его приятно удивила. Пропала всегдашняя опаска: ему-то казалось, что если пчелы кого-нибудь и покусают, то его самого.
Весь май с наступлением теплой погоды Алоиса преследовал прежний страх: ему суждено лишиться своей пасеки. Он живо представлял себе, как, забравшись на дерево (так высоко, что страшно и глянуть вниз), пытается заставить обезумевший рой вернуться в улей. Печальный факт состоял и в том, что он изрядно отъелся за зиму и чувствовал себя столь же неуклюжим, как человек, взваливший на плечи чересчур туго набитый мешок.
Ничего удивительного в том, что в воскресенье ему захотелось расслабиться: убрать с лица всегдашнее волевое выражение, расстегнуть ремень, пустить ветры. На протяжении слишком многих недель зимой и даже весной он жил в ужасе перед тем, что потерпит фиаско при решении какой-нибудь важной задачи и тем самым нанесет изрядный урон собственной (безусловно, завышенной) самооценке. Конечно, когда-то подобный поворот событий представлялся маловероятным в силу его амбиций, но как раз амбиции-то (любовно взращенные им с детских пор, сантиметр за сантиметром, эпизод за эпизодом), чувствовал он, пошли на убыль. Куда подевалась его всегдашняя самоуверенность? Но в церковь он не пойдет — ни в это воскресенье, ни в любое другое. Не пойдет, пока он в силах решить этот вопрос на свой страх и риск. Но он уже не знал, надолго ли его хватит хотя бы в этом плане. Как раз сегодня он чуть было не составил Кларе компанию.
Сама мысль о походе в церковь была ему отвратительна. Сидеть среди прихожан, сидеть как ровня им, пока длится вся эта галиматья! Пойди на это, и раз и навсегда простишься с мыслью о том, что ты не такой, как другие, что ты ничуть не боишься того, что повергает их в такой трепет. Но амплуа пасечника превратило его в человека боязливого. Так, может быть, из самого основания его гордыни уже вынут краеугольный камень? В приметы он не верил, в дурные предзнаменования — тем более. Изрядное достижение для человека, ранние годы которого прошли в крестьянской среде!
Но только что, всего неделю назад, у него затряслись руки, когда он прочитал в газете о смерти некоего пасечника. Жестоко покусанный пчелами, тот так и не сумел оправиться.
Алоис впал в такую панику, что даже сподобился нанести визит к Старику. И произошло это, как раз когда тот, чудовищно покусанный, лежал в постели и чувствовал себя прескверно. Рассказывая о приключившемся с ним несчастье, Старик не удержался от слез. Это парадоксальным образом подбодрило Алоиса, заставило почувствовать себя сильнее — так реагирует младший брат, впервые увидев, как плачет старший.
Этот визит на несколько дней избавил Алоиса от собственных страхов. Он и сам не смог бы объяснить почему, но после неприятного инцидента со Стариком ощущение близящейся беды его оставило. А вот сейчас вернулось. Строго говоря, Алоис не чувствовал себя в полной безопасности с той поры, как в Хафельд приехал на каникулы Алоис-младший. Нельзя же быть таким идиотом, внушал себе Алоис-старший, чтобы бояться пчел из-за того, что не ладишь с сыном. Однако дело обстояло так, и только так! Человеческие существа настроены на безропотное послушание — это Алоис понял за годы работы на таможне. Ему вспомнилась женщина, запрятавшая контрабанду в складки черного кружевного белья. Красивая женщина! Изобличенная Алоисом, она оказалась достаточно отчаянной, чтобы позволить себе усмехнуться: «Вы так умны. Другие офицеры не решаются лезть в укромные местечки». «А всё потому, — ответил он ей, — что они в Бога верят. А вам сегодня просто не повезло».
