В одном только Браунау, к примеру, он переезжал с одного постоялого двора на другой двенадцать раз. И его не больно-то волновало, что женщины, достававшиеся ему, были, увы, не того сорта, чтобы прогуливаться под ручку с офицерами императорской кавалерии. Вот уж нет! Элегантные дамы, решил он, крепости не то чтобы неприступные, но требующие планомерной и правильной осады, тогда как горничные и кухарки благодарны ему хотя бы за то, что он обратил на них внимание, и потому не поднимают шума, когда ему приходит время ретироваться.
В 1873 году он женился, причем на вдове. Изменившийся социальный статус и открывшиеся благодаря этому новые возможности требовали избрать себе в спутницы жизни если и не аристократку, то, самое меньшее, даму, и Алоис был отнюдь не разочарован собственным выбором. Конечно, ему было тридцать шесть, а вдове уже стукнуло пятьдесят, зато он испытывал к ней уважение. Вдова происходила из богатой семьи. Назвать ее красавицей было трудно, зато она приходилась дочерью высокопоставленному чиновнику императорской табачной монополии, приносящей в казну существенную часть дохода, да и ее собственное приданое кое-чего стоило. Жили молодые в достатке, держали, в частности, служанку. Да и собственное жалованье Алоиса стало уже изрядным: директор лучшей в Браунау гимназии едва ли зарабатывал больше него. По мере того как росло служебное положение Алоиса, изменялся в лучшую сторону и его мундир, прирастая золочеными пуговицами и золотыми нашивками, а его остроконечный шлем теперь украшала элегантная имперская эмблема. Усы он отпустил не хуже, чем какой-нибудь венгр, и при первом взгляде на него в глаза бросались выпяченный подбородок и массивные скулы. На таможне его подчиненные объясняли новичкам, что, обращаясь к нему, надо непременно произносить его полный чиновный титул. Ничего удивительного, что он нагулял жирок. Вскоре после свадьбы — и в основном по требованию жены — он сбрил усы и отпустил бакенбарды. А затем принялся ухаживать за ними с таким усердием, что они производили столь же внушительное впечатление, как какие-нибудь крепостные ворота. Отныне он выглядел не просто высокопоставленным чиновником на службе у императорского дома Габсбургов — он походил на самого Франца-Иосифа! Да ведь он и впрямь превратился в нечто вроде императорского факсимиле: у него было властное лицо вечного труженика на троне.
Жена Анна, урожденная Глассль-Хёрер, утратила для него, однако же, изрядную долю очарования. Произошло это примерно через два года после свадьбы, когда Алоис обнаружил, что и она, подобно ему самому, была сиротой и росла в доме у приемных родителей. Супруга, в свою очередь, начала уважать его куда меньше, с тех пор как Алоис (которому надоело плести ей небылицы о никогда не существовавшем и во всех смыслах апокрифическом господине Шикльгрубере-старшем) признался, что является незаконнорожденным и в его метрике вместо имени отца — прочерк.
Анна Глассль тут же преисполнилась решимости поправить дело. Алоису следовало узаконить свое существование. В конце концов, его матери все же удалось выйти замуж. Так почему бы не предположить, причем как нечто само собой разумеющееся, что Иоганн Георг Гидлер и впрямь был его отцом? Алоис знал, что это крайне маловероятно, но, поскольку Анна Глассль упорствовала, решил смириться. Собственная фамилия ему все равно не нравилось, и Анна Глассль была не так уж не права, настаивая на том, что, при всей успешности, сделанная им карьера была бы еще триумфальней, не обременяй его на каждом шагу столь неблагозвучное и труднопроизносимое имя.
Из Браунау Алоис отправился через Вайтру в Шпиталь, чтобы поглядеть на месте, не сможет ли ему чем-нибудь помочь Иоганн Непомук. Старик, которому уже перевалило за семьдесят, поначалу понял его неправильно. Когда Алоис объявил ему о своем желании переменить фамилию и называться впредь Гидлером, от стыда и страха Иоганна Непомука едва не хватил кондратий. Он решил, что отцом Алоиса теперь официально признают его самого. И уже готов было ринуться в контратаку: сейчас, в столь преклонном возрасте, с двумя замужними дочерьми, не говоря уж о бедняжке Еве, каково было бы ему признать свое отцовство? Но ничего такого он произнести не успел, буквально в самое последнее мгновение сообразив, что Алоис просит всего-навсего засвидетельствовать отцовство Иоганна Георга. И тут же — стариков, подобно юным девицам, с невероятной стремительностью кидает из одной крайности в другую — он страшно разозлился на Алоиса. Родной сын брезгует назвать его, Непомука, своим отцом! И лишь еще мгновение спустя он сообразил, что Георг, который был как-никак женат на Марии Анне, и впрямь является единственно возможным кандидатом в законные отцы.
В фургоне, запряженном двумя старыми клячами, Иоганн Непомук и Алоис, прихватив с собой Ромедера и парочку соседей, согласившихся дать свидетельские показания, отправились сначала в долгую поездку из Шпиталя в Штронес, а затем проехали еще несколько километров до Дёллерсгейма, что в общей сложности заняло четыре часа, да и то лишь потому, что узкий ухабистый проселок, там и сям перегороженный стволами поваленных бурей деревьев, в пригожий октябрьский денек не развезло (а развези его, ехать пришлось бы часов восемь). По прибытии в Дёллерсгейм Иоганн Непомук столкнулся лицом к лицу с тем самым священником, встречаться с которым ему, по старой памяти, меньше всего хотелось бы. Конечно, священник был нынче дряхлым, согбенным старцем, но именно он когда-то попрекал Непомука издевательством над ни в чем не повинным животным.
Оба они сразу же вспомнили об этом, хотя ни тот ни другой не подал виду. Вся компания тут же приступила к делу: Алоис, Непомук, Ромедер, парочка приехавших из Шпиталя и еще парочка прихваченных из Штронеса свидетелей. Поскольку никто из них, кроме Алоиса, не умел писать, каждый расписался одним и тем же знаком — XXX. Свидетели показали, что, будучи лично знакомы с Георгом Гидлером, «неоднократно слышали от него», будто мальчик доводится ему родным сыном. Да и покойная мать Алоиса утверждала то же самое. Все они принесли присягу.
Священник понимал, что всё здесь, мягко говоря, несколько не так. Крестьянам было страшно лжесвидетельствовать, и рука каждого из них, выводя «XXX», заметно дрожала. Одному из свидетелей, Ромедеру, на момент смерти Марии Анны никак не могло быть больше пяти лет. Стала бы она откровенничать с пятилетним малышом? Хуже того, давным-давно лежал в могиле сам Иоганн Георг. Столь сомнительный случай установления отцовства, разумеется, требовал утверждения более высокой инстанцией.
Старый священник сделал то, что привык делать многие годы: он выдал сертификат, едва заметно улыбаясь беззубым ртом. Он знал, что эти люди ему солгали.
Дату он, однако же, ставить не стал. На пожелтевшей странице старой приходской книги он вычеркнул в записи за 1 июня 1837 года слово «незаконнорожденный» и вписал в пустовавшую графу «Отец» имя Иоганна Георга, после чего улыбнулся вновь. Строго говоря, юридическая сила этого документа была более чем сомнительна, вот только не имело это никакого значения. Какая церковная инстанция в Вене захочет оспаривать подобное изменение гражданского статуса? В конце концов, церковь стремилась к тому, чтобы легализовывать вопросы отцовства, на какой бы поздней стадии речь об этом ни заходила. В некоторых частях Австрии число незаконнорожденных уже достигало сорока процентов, то есть сорок младенцев из каждых ста появлялись на свет в отсутствие официально признаваемого отца. И как знать, сколько из этих сорока были зачаты в ходе кровосмесительных соитий? Поэтому старый священник, которому пришлась не по вкусу сомнительная процедура, пусть он и оказался вынужден узаконить ее собственным авторитетом, предпочел не скреплять изменение записи в приходской книге своей подписью. Если впоследствии возникнет скандал, он всегда сможет просто-напросто от всего отречься.
