Молодой десятник, оказавшись рядом, сначала взглядом ощупал пепелище и при этом болезненно морщился, ожидая, видимо, что-то увидеть, что может ударить его в дополнение к уже полученному удару, потом только, оставив повод лося свободно свешенным, подошел к Овсеню. Лоси – животные умные, они беду чуют и не уйдут от людей в такую пору, потому как боятся, что беда общая и на них перейдет. Тем более, когда остались вдвоем, будут спокойно людей ждать, привычно устало опустив рогатые головы. А как их не опустишь, когда на голове такую тяжесть в виде рогов носишь – одновременно и украшение, и оружие…
– Своих, стало быть, не нашел… – уже по лицу понимая ответ, сказал все же Овсень.
– Никого… Живых… Отец с матерью убиты… Сгорели со стрелами в груди… Стрелы и правда похожи на урманские. Такие крылатые наконечники куют урмане да свеи… Луки слабоваты, так надеются, что наконечник сильнее ударит… А сестренку с братом не нашел. Или сбежали, или в полон погнали…
Сказанное десятником было давно известно… Дикие урмане или шведы, если нападали на селения или укрепления бьярминских русов или стойбища сирнан, что время от времени случалось, детей и молодежь обычно уводили в плен, чтобы продать в хазарское, чаще всего, рабство. Иногда и дальше продавали, в Хорезм или в Византию, откуда к скандинавам тоже прибывали работорговцы. Для них молодые люди тоже были добычей, на которой можно хорошо заработать. Людей постарше, которым жить осталось недолго, или убивали, или калечили без всякой жалости, чтобы не надумали потом отомстить. И это вызывало волну гнева против всех скандинавских дикарей, и потому при каждом нападении полуночных незваных гостей жители и воины стремились драться до последнего издыхания, ни на что не надеясь. В коренных землях русов и словен были города, там добыча была и другая. В Бьярмию же отправлялись обычно только за пленниками. Укрепления, имеющие рати, как правило, умело отражали все нападения и могли большей частью прикрыть селения людей не ратных, что находятся поблизости. Дальние же селения и стойбища были судьбе и Родомыслу
[43]
предназначены. Но и это случалось тогда, когда дикари приходили недостаточными силами, и княжеская рать оказывалась вовремя на месте. В этот же раз, наверное, и силы дикарей были значительными, и так получилось, что сотник Овсень со своей сотней задержался в походе по сбору дани. Впрочем, не исключено, что урмане располагали данными и именно за этой данью и прибыли. Иначе почему же они сразу напали на Куделькин острог, где могли встретить серьезное сопротивление. Могли бы и по более беззащитным стойбищам сирнан пройтись.
– Дружинников не видел? – спросил сотник.
Велемир вздохнул и кивнул в сторону.
– Четверых убитыми нашел. Двоих по дороге к дому, рядом друг с другом, двоих по дороге сюда, по отдельности дрались. Должно, и остальные где-то… А… Ты, сотник… Добряна?..
Суженая его, конечно, больше всего интересовала, и Велемир уже видел, что человеческих останков среди пожара не видно.
– Нет следа… Может, в лес они ушли… Всеведа могла вывести… Она многое может…
– Извеча что говорит?
– Говорит, что прятался и плакал. Больше ничего не говорит. И сейчас плачет. И строгает дощечку для нового дома, чтобы мочь в нем поселиться.
– Зачем дощечка? – без интереса спросил десятник, занятый больше своей бедой, чем бедой нелюдя. – Какая дощечка?
– От его дома… Иначе в новом доме места ему не будет. Там свой домовой заведется, а нашего дружочка куда ж?.. Я велел дощечку обстрогать… Новый дом отстрою, его возьму…
– Ты отстроишь… – уверенно сказал Велемир. – У тебя имя такое
[44]
…
Славяне всегда считали – как назовешь человека, так он и жить будет. Назовешь его Неудачей, он и будет неудачником, назовешь Победой, он всегда и во всем побеждать будет. Потому всегда вдумчиво относились к подбору имени своему ребенку. Какую судьбу ему прочили, такое и имя выбирали.
– Отстрою… И с именем, и без имени… – Овсень говорил упрямо и твердо, словно из слов каменную прочную стену выкладывал. – Не лишат дикари меня дома. Не позволю им на моей земле власть иметь. Здесь мы хозяева.
Десятник Велемир не первый год наблюдал сотника, хотя не всегда умел его понять.
Внешне Овсень был спокоен и невозмутим, что в бою, что в походе, что в других испытаниях. Хотя никто и никогда не понимал, что творится у того в душе, потому что не любил сотник открывать свою душу перед посторонними людьми, и многие даже считали Овсеня то ли равнодушным и холодным, как лягушка, расчетливым человеком, то ли просто наполовину спящим и ленивым. Но сам-то сотник хорошо знал, что в действительности ему в сложные моменты хотелось что-то срочно делать, куда-то бежать, кого-то искать, бить, ломать, крушить, может быть, бороду себе рвать клочьями. Но он, с одной стороны, не любил открываться перед посторонними и показывать свои эмоции, с другой – понимал, что вои сотни на него будут смотреть и вести себя будут, как он. И находил в себе силы все внешнее спрятать за маской спокойной невозмутимости. Сейчас, когда время тяжелое не просто подступило, а на голову свалилось, только он может подать всем пример самообладания. И он этот пример подавал и всем, в том числе и Велемиру, показывал, что духом падать нельзя.
– Двое суток прошло… Груженые ушли, плывут медленно. Догнать не сможем? – спросил десятник, бросая взгляд в сторону реки.
– До моря на веслах четыре дня хода. Два они проплыли, через два там будут… Может, пять, если не торопятся и не боятся погони. Скорее, пять, потому что и пленниками гружены тяжело, да и воев больше, чем гребцов… Ладью нашу спалили… Даже если новую ладью случаем скоро найдем, мы на два дня опоздаем. Где их в море искать? А по берегу до моря гнаться – болота, завязнем вместе с лосями… Как догнать? Думать будем…
Сотник и здесь рассуждал здраво, принимая на себя ответственность за решения.
Велемир вздохнул. Не стараясь даже подавить свой вздох или хоть как-то спрятать. Он по возрасту и по характеру хотел что-то уже совершить, предпринять немедленно. Но Овсень опять сдерживал его порывы…
