Перед крыльцом Огнеглаз стал настороженно нюхать ступени и остановился в нерешительности, не желая заходить в дом. Пес, которого новым именем назвали только несколько раз, похоже, уже понял, что это его так зовут, и поднимал на зов голову, словно задавая вопрос: «Чего ты, человек, хочешь?» Он уже, казалось, привык к своим спутникам и всюду следовал за ними, как обычная собака бежит за своим хозяином. Но вот в дом подняться не пожелал.
– Волчий запах чует… – сказал стоящий на крыльце дружинник в византийском бахтерце
[99]
, надетом поверх кольчуги. – Не пойдет дальше. Эти собаки крупнее волка, но никогда на него не пойдут… Это не волкодавы, хотя сами волкодава, может, и задавят. Волкодава, но не волка… У волка, стало быть, дух не тот…
– Воевода волков держит? – с любопытством поинтересовался Ансгар.
– Его бьярминские гости с первого этажа волков держат… Волчицу… – ответил дружинник, но ответил как-то неуверенно, словно не договорив все до конца.
Огнеглаз так и остался во дворе, и даже отошел от крыльца подальше и улегся в пыль под тыном, где было прохладнее. Псу с его богатой шерстью трудно, наверное, было переносить летнюю жару, и он всегда старался спрятаться от прямых солнечных лучей.
К воеводе на второй этаж поднимались по широкой лестнице, способной пропускать сразу троих, идущих в ряд, не задевая друг друга плечами, даже если плечи эти очень широки. И первыми, так вот в ряд, поднялись вои варяжской стражи. За ними шел Ансгар, за конунгом Титмар, а позади пристроились Хаствит с Хлюпом.
В большой комнате, называемой здесь горницей, вдоль окон одной из стен стояли широкие скамьи, на которых никто сейчас не сидел, но поместиться здесь могло много народа. Видимо, горница предназначалась для советов. У дальней короткой стены стоял широкий стол, за которым было устроено большое кресло, но и в кресле никого не было.
– Подождите, – сказал вой с громоподобным голосом, но сейчас он старался говорить едва слышно, оберегая, видимо, покой воеводиного дома от почти разрушительных звуков, и вышел в боковую дверь. Однако тяжелые шаги его голосу соответствовали и гулко отдавались под толстыми потолочными балками. Свой вес вой убавлять по собственному желанию, как голос, не умел, следовательно, и сделать поступь более легкой ему было трудно.
Ждать пришлось недолго, дверь распахнулась, и в горницу стремительной легкой походкой вошел воевода Вихорко. Вездесущий Хлюп уже успел сообщить конунгу, как зовут воеводу. Сейчас, в помещении, воевода казался старше, чем накануне вечером показался норвегам во дворе у кузнеца Даляты. Сблизи, даже при неярком освещении горницы, было видно множество седых волос в его светлой бороде. Но он был так же стремителен, так же подвижен любопытным взглядом и скор на слова и жесты.
– Встречались мы вчера с урманами у Даляты… – на ходу отвечал воевода Вихорко, продолжая разговор с воем, его позвавшим. – Если после боя они, да еще из воды вытащены, знать, голодны быть должны. Прикажи-ка, Баташ, квасу принести, и чего на стол поставить… Кулагу
[100]
, хлеба с лебедой
[101]
и еще что там найдется… А мы пока поговорим…
И воевода махнул рукой, сам направляясь к креслу и норвегов с нелюдями приглашая устроиться на скамье, что стоит поближе. Они устроились под окном, по левую руку от хозяина, который для беседы даже кресло от стола в их сторону повернул. А громогласный стражник Баташ, чтобы передать распоряжения воеводы, вышел в ту же дверь, в которую привел Вихорко.
– Говорят, за росстанью
[102]
вас встретили… В городище шли, только что его покинув… Я не понимаю… – воевода начал разговор скороговоркой и сразу вдруг перешел на другую тему, не закончив говорить то, что начал. – Я рад приветствовать в своем доме сына конунга Кьотви, которого знавал лично и как врага, и как союзника, и как гостя, которого принимал в этой же комнате ровно год тому назад. Благосклонно ли относится О́дин к его годам?
– Один даровал ему высшую милость, призвав к костру в Вальгалле, – сказал Ансгар достаточно сдержанно, потому что воспоминание об отце, бывавшем в этой комнате, что-то сжало в груди и опять напомнило юному конунгу о его сиротстве.
– И ты теперь, стало быть, достойный наследник титула и меча? – взгляд воеводы остановился на мече Кьотви, висящем у юноши на боку и своей приятной тяжестью придающем ему уверенность в себе.
– Ансгар Разящий очень достойный наследник… – вмешался в разговор причальный Хлюп. – В этом сегодня на рассвете убедились даже всегда недоверчивые свеи. А мы все готовы засвидетельствовать это. Меч Разящего не находил себе достойного противника…
– Меч или сам конунг? – с усмешкой переспросил Вихорко.
– Меч без руки мало чего стоит, даже самый хороший меч из тех, которые кузнец Далята выковал, – настаивал маленький нелюдь, взяв на себя роль скальда
[103]
и защитника одновременно.
– Ладно… Так что произошло? Рассказывай ты, нелюдь, потому что конунгу трудно, видимо, слова на нашем языке подбирать, или он просто высокой скромностью обладает.
– Он очень скромен, как всякий вой, и не любит много слов, как всякий урманин… – дал Хлюп новую лестную характеристику Ансгару. – Я расскажу, что знаю…
И он принялся рассказывать, но, действительно, только то, что знал. Зато рассказал в подробностях и все о собаке, оставшейся ждать их у крыльца, и о встрече с шишиморой Ксюней, и о Волосе Мары, который Мара требовала вернуть, и о голосах, что лились с болота им вслед. Не забыл рассказать и о том, как кузнец Далята отпустил с урманами домой дварфа-кузнеца Хаствита, и как его самого отпустили прокатиться до поворота на Русу и обратно.
Вихорко слушал, не перебивая, иногда только комментируя рассказ взмахом руки. Ансгар уже заметил, что воевода имеет беспокойные руки и любит жестикулировать, но эти жесты его, как и полные любопытства глаза, показывали только интерес к рассказу, но никак не перебивали слова.
– Из тебя получился бы хороший скальд, если бы ты отправился с Ансгаром Разящим на его родину, – слегка ревниво заметил воевода, когда Хлюп закончил и в знак этого отступил на шаг.
Все люди в городище знали, что Вихорко весьма гордится своим умением мечника и не любит, когда за это же хвалят других, отнимая, как ему казалось, частицу славы у него самого. Но Хлюп к людям не относился и вообще раньше только со стороны видел воеводу, но никогда не общался с ним. Откуда же маленькому нелюдю, к которому все местные люди относятся чуть свысока, знать характер такого далекого от него и высокого по положению человека, как Вихорко. А улавливать настроение людей по взгляду нелюдь не умел и не собирался этому учиться, поскольку у нелюдей понятия о правдивости существуют свои, и они их придерживаются.
