— П-ф-ф, — выдохнул Курт, пролистывая горькие размышления: проблема наличия или отсутствия Бога интересовала его в последнюю очередь. — Вы читали это? — негромко спросил он у притулившегося тут же с книгой Лихтенштейна-младшего.
— Я все читал, — ответствовал тот, — я, Курт, тоже не верю в Бога. Вы ведь об этом спрашиваете?
— Примерно.
— В любом случае, ваш сосед — воплощенное Зло, и устраивать людям вроде моего батюшки подобные встряски — его прямая обязанность. Если он вообще кому-то чем-то обязан. То есть, если отец не прав, и мы заблуждаемся, и над Змеем кто-то все-таки есть.
— А если нет, значит он сделал это для собственного удовольствия.
— Или он — сам сатана, — Ефрем похлопал по карманам, — тот, насколько я помню, тоже работает на себя, а не на дядю. Но нет, Змей все-таки попроще.
— В сатану вы, значит, верите?
— Я верю во вселенское зло, — Ефрем достал сигареты, — а добро, мы, знаете ли, сами должны творить, иначе зачем нас произошли от обезьян? Чтоб друг друга грызть начали? Вы курите?
— Нет.
— А я пойду перекурю.
Уже в дверях Ефрем остановился:
— А вот скажите, Курт, у вас, я слышал, знакомая — американка, правда ли, что у них там можно курить прямо в читальных залах?
— Вроде бы, да.
— Боже мой! И эти люди воображают, что их страну ждет великое будущее!
Давно и далеко…
Кто из ангельских сонмов услышит мой крик?
Даже если бы кто-то из них обратил ко мне взгляд,
я б растаял в сиянии этого взгляда.
Красота — это только начало,
вмещенное сердцем начало того, что вместить невозможно.
Нас приводит в восторг бесконечность, но она нас поглотит и выпьет.
Ангел вводит нас в Бездну.
Каждый ангел ужасен.
И я глотаю рыданья.
К ним докричаться нельзя.
[44]
Пропала бабушка. И случилось то, что должно было случиться, хоть и казалось невероятным. Поначалу никто не беспокоился, даже дед. Он знал, что Светлая Ярость цела и невредима, а то, что драгоценная супруга отправилась куда-то по своим очень важным делам, даже не предупредив об отлучке, — так это для бабушки было обычное дело.
Хотя, возможно, что-то дед знал, чувствовал, чего-то опасался. Ждал он Звездного? Нет, вряд ли. Тому не за что было карать: исчезновение Светлой Ярости — это не нарушение Закона. Даже гибель Светлой Ярости не нарушает Закон, ведь меч — это всего лишь меч, только одна из составляющих той силы, что зовется Полуднем. Вот если бы исчезла или, не дай Бог, погибла Сияющая-в-Небесах, не оставив наследницы, тогда плохо пришлось бы Владыке Темных Путей, а так… А так деду оставалось раздраженно бродить по замку, стараясь не думать о том, где и чем занимается его красавица-жена. Да, Сияющая-в-Небесах осталась без защиты, но она почти сразу окружила себя целой сворой сэйдиур
[45]
, в том числе, эльфами, а те и без Светлой Ярости любого научат почтительности.
Наэйр в любом случае не слишком присматривался к настроению деда. Хватало своих забот.
В очередной раз ушел он с Земли, жил в замке между миров, охотился на фейри. И работал в библиотеке. Читал, перечитывал, искал между строк во всех книгах, шерстил вдоль и поперек информационные сети планет, планетарных систем и целых галактик, восстанавливал из пепла мысли философов, и расшифровывал рисунки народов, сгинувших раньше, чем научились они облекать мысли в слова. Пребывая вне времени, вне будущего и прошлого, он искал Бога. На трехмерном голографическом экране в библиотеке выстраивал схемы, искал и находил связи между далекими друг от друга, как звезды, озарениями различных разумов, пытался увидеть все бесконечное множество миров, чтобы разглядеть в нем самое главное — такого же бесконечного Создателя.
Язык, на который Наэйр переводил свои изыскания, каждое существо, каждый предмет и любое явление называл отдельным словом, числа, которыми оперировал принц, все были выражены разными знаками. Пытаясь объять необъятное, он инстинктивно прибегал к наиболее близким для себя способам выражения мыслей, еще не зная тогда, что именно на этом языке говорят ангелы. Наэйру просто удобнее всего было пользоваться им, языком, которого не знал никто, кроме его и деда, но который понимали все, потому что он, как выраженная в словах копия вечности, включал в себя и все другие языки вселенной. А где искать Творца, если не в вечности, им сотворенной?
Порою Бог казался ему похожим на рассвет и закат. Как Наэйр, зная о существовании часов кэйд и динэйх, не мог увидеть чуда, сотворенного ликующими красками неба и солнца, не мог рассказать о нем, так и все другие создания, даже зная о Боге, ни видеть, ни объяснить его не могли.
А ему нужны были рассвет и закат. И обязательно нужен был Бог.
Не упомяни князь о “проклятии”, наложенном на их семью, Наэйр, возможно, смог бы признать, что чужие мысли, выраженные несовершенным языком, чужие взгляды, ограниченные временем и пространством, не помогут в его поисках. Может статься, он, подобно иным смертным, нашел бы Бога в себе. Или смирился с мыслью о том, что Творец — во всех бесконечно больших и бесконечно малых своих созданиях. Однако в нем вместо Бога жил демон. А расплывчатое “все” в его языке было представлено неисчислимым множеством понятий. И там тоже не было Бога.
Он не понимал: как же так, слава Божья, его ангелы повелевают всем, что происходит во вселенной, несут волю Творца стихиям и смертным. Именно через них осуществляет Господь надзор за своим миром. Ангелы — распорядители, управители и хранители светил, родников, растений, животных, облаков и дождей, небесных сфер, а также смертных, всех вместе и каждого в отдельности. Ангелы повсюду, и с ними Бог… но где они? Ладно, пусть не видят их смертные, за исключением тех, кто удостоился Откровения. Однако как быть с фейри, с теми же дорэхэйт, которые должны находиться с ангелами в самых тесных отношениях? Как быть с ним самим? Как быть, наконец, с дедом, скептически относящимся к самой идее существования единого Творца?
Когда, в очередной раз устав от кропотливой работы, Наэйр распорядился убить одного из захваченных на охоте пленников и, зевая, выбрался из библиотеки, он столкнулся с дедом.
— Ну как? — поинтересовался тот. — Нашел идеальное доказательство материальности Творца?
— Не богохульствуй, — отмахнулся принц, — лучше бы поймал мне хоть одного ангела. Хоть самого завалящего.
Усмехнувшись, дед обнял его за плечи, крепко прижал к себе:
