— Нет, не переделаешь. И было немало случаев, о которых никто и вспоминать не хочет. Но эти Биллингтоны, похоже, знали свое дело. Серьезные парни, скажу я вам. Вижу их перед собой как сейчас — бледные, в темных костюмах и котелках, тихо сидят себе на заднем сиденье. Пока мы ехали, они и двух слов не проронили, а держались с таким спокойствием и такой сдержанностью… ни за что не угадаешь, на какое дело люди едут. — Билл на минуту умолк, чтобы решить, как лучше проехать запруженный автомобилями перекресток возле Арчуэй-роуд, и тут же без зазрения совести вклинился между двумя шедшими ему навстречу машинами, благодарно помахав рукой одному из водителей за любезность, которая была, конечно, вынужденной. — Помню, смотрел на них в зеркальце заднего вида и думал: как же они молоды для того, чтобы отбирать чью-то жизнь, — по крайней мере в мирное время. Я был чуть младше их, а у меня даже от того, что я вез их в тюрьму, на душе кошки скребли.
— Меня всегда интересовало, какого сорта человек возьмется за работу, за которую все остальные не взялись бы ни за что на свете. Справедливость — великое дело, но не тогда, когда тебе приходится приводить приговор в исполнение самому. И не может быть, чтобы их все это не трогало. Наверное, в этом есть некое благородство. — Билл снисходительно хмыкнул, и Джозефина тут же повернулась к нему. — Мои рассуждения наивны?
— Мне не следовало вас прерывать, мисс, но, поверьте, эти ребята не были святыми. Не забывайте, что такая должность дает власть, и я слышал, что многие из них выгодно пользовались своей мрачной славой, хотя хвастаться такими делами им было не положено. Да и они сами, кстати, не всегда блюли закон. Уильям, например, отсидел месяц в тюрьме за то, что отказался содержать жену и детей и те из-за этого очутились в богадельне. А Генри Пьеррепойнт однажды явился на казнь пьяным, прямо на эшафоте подрался со своим помощником, и тюремному надзирателю пришлось их разнимать. Только Бог знает, что в это время пережил приговоренный к казни. После той истории Генри вычеркнули из списка палачей.
— А что с ними случилось потом?
— Генри давно умер. Уильяма сняли с работы года через два после казни Сэч и Уолтерс за то, что он отказался явиться на расследование после какого-то повешения в Ирландии, — он, я думаю, все еще жив. А Джон… — Билл смолк, и Джозефина заметила, как на лице его заиграла улыбка. — Я, наверное, не должен над этим смеяться… Произошел жуткий случай, и парню было-то всего лет двадцать пять, не больше, но я, видно, не очень-то хороший человек: меня та история здорово посмешила.
— Чем же? Что все-таки произошло?
— В Лидсе перед казнью он прилаживал платформу под виселицей и сам провалился в люк. Более-менее пришел в себя и сумел повесить приговоренного, но через пару месяцев умер сам.
Джозефина едва не расхохоталась.
— Ужасная история. — Она всеми силами старалась удержаться от смеха, а потом уже более серьезным тоном спросила: — Как вы думаете, их эта работа все-таки доставала?
— Как вы и сказали, они все же люди не совсем бесчувственные. Джеймс, например — старший из братьев Биллингтон, — в конце концов спился. Ему, как говорили, пришлось казнить своего приятеля, что его и доконало.
— Его, разумеется, нельзя было назначать на эту казнь, верно? Когда человека что-то лично касается, это же совсем другое дело. — Они проехали мимо станции метро «Ист-Финчли», и Джозефина на минуту умолкла, глядя в окно. — Занятно, я написала целую пьесу о том, что переживала Мария Стюарт в последние дни перед казнью, и на меня это не имело того воздействия, какое имеет история, о которой я пишу сейчас. Наверное, оттого что эти события еще хранятся в памяти современников, они куда более реальные. С тех пор прошло лет тридцать — не так уж и много, верно? Если б обстоятельства сложились по-другому, Сэч и Уолтерс все еще расхаживали бы по окрестным улицам. — Они вклинились в длинную череду машин, застрявших у перекрестка, и Джозефина попросила: — Билл, расскажите мне, как прошел тот день. Мне бы хотелось описать его в своей книге. Ведь это был день накануне казни?
Сержант кивнул.
— Палачи должны были явиться в тюрьму после полудня, ближе к вечеру, так что мы забрали их со станции и повезли в «Холлоуэй». Они ничего не везли с собой — их багаж был отправлен заранее. И я тогда подумал: если б не погода, кто-то мог бы подумать, что они едут в отпуск. Мороз был трескучий. Все это происходило вскоре после Рождества, я правильно помню?
— В начале февраля. Этих женщин забрали накануне Рождества — самый что ни на есть подходящий денек. А суд был в январе.
— Точно. К тому времени как мы добрались до Кэмден-роуд, уже почти стемнело, но толпа все равно не расходилась.
— Какая толпа? Те, кто за отмену смертной казни, или любители острых ощущений?
— В основном последние. В те времена не было таких протестов против казней, как теперь. Они начались только с дела Эдит Томпсон.
[3]
Что там говорить, большинство в этой компании были в отличном настроении: у ворот стояли наши ребята, так они с ними смеялись и шутили. Казалось, эти люди пришли не на смертную казнь, а на футбольный матч или отмечали какой-то национальный праздник. Зевакам, правда, уже не светило увидеть само повешение, как за тридцать лет до этого, но они были полны решимости хоть чем-то, да развлечься. — Машина продвинулась на несколько футов, но проехать перекресток они не успели, так как снова загорелся красный свет, и Фоллоуфилд продолжил свой рассказ: — Все они жаждали увидеть палачей: именно палачи были звездами представления, — так что, когда мы приблизились, шум поднялся будь здоров какой. Их встречали точно героев, и наша машина с трудом протискивалась в толпе — пока мы проезжали мимо, ее без конца похлопывали, и все вокруг радостно нас приветствовали.
— Ох уж эта слава, — с усмешкой заметила Джозефина.
— Если говорить по справедливости, не все явились туда для развлечения. Убиение младенцев вызвало тогда целую бурю — многих это преступление возмутило до глубины души. Когда вешали Дайер, к Ньюгейтской тюрьме пришли сотни людей. На Сэч и Уолтерс таких толп не было, но тоже народу собралось немало, особенно женщин.
— Интересно, пришли туда матери погибших детей? Представляю, с каким ужасом читали они об этом процессе, ведь, уходя из Клеймор-Хауса, матери считали, что их младенцев поместили в хорошие семьи.
— Я бы не удивился, если бы они туда пришли, но если даже их там не было, явилось множество других, которые были вне себя от гнева.
— Вообще, если рассуждать без эмоций, Сэч и Уолтерс делали то, что женщины делали веками, — избавлялись от детей, которых общество из-за отсутствия денег отказывалось воспитывать или вообще не хотело признавать. Они, наверное, говорили себе, что оказывают несчастным женщинам услугу. Я думаю, общество испугало то, что было поставлено на профессиональную основу. Одно дело — потихоньку регулировать количество членов своей собственной семьи, другое — подрывать социальный уклад, превратив это в бизнес.
