— Хильда. — Леттис обняла ее за плечи. — Какой это был ужас! Тебе не за что просить прощения.
— Миссис Ридер, Леттис права, — сказал Пенроуз. — Вам действительно совершенно не за что извиняться — это абсолютно нормальная реакция.
— Видите ли, я не сразу поняла, что Марджори мертва. Она сидела спиной ко мне, и когда я увидела ее, то подумала: что-то произошло между ней и ее отцом. Если говорить по-честному, я подумала, что она на него напала… но потом поняла, что все было наоборот.
— Почему вы подумали, что Марджори напала на своего отца? — спросил Пенроуз.
— Потому что вчера он слонялся возле нас в обеденное время и спрашивал про нее. Она пошла в это заведение, что на другой стороне улицы, с ним встретиться, а когда вернулась, то выглядела расстроенной… нет, скорее сердитой. Мне кажется, Марджори его стыдилась — она вообще никогда ничего не рассказывала о своей семье. И после своего возвращения Марджори без конца извинялась за то, что он меня потревожил.
— Это мы должны извиняться, — сказала Леттис. — Пока это все здесь происходило, мы сидели вон там через дорогу — в театре. — Боже мой! — вдруг вспомнила она. — Мы даже видели, как здесь погас свет. Мы же могли ей помочь!
— Когда это было?
— Сразу после того как закончился спектакль, пятнадцать минут одиннадцатого. Мы должны были подняться к ней, как поначалу и хотели. Нельзя было этого допускать.
— Черт подери, конечно, не должны были! — Ронни закурила сигарету и вызывающе посмотрела на Арчи: пусть попробует запретить ей курить на месте преступления. — Почему мы не знали, что Марджори в беде? Да потому, что у нас никогда нет времени поговорить с нашими девушками о чем-то помимо работы, — вот почему. Мы так заняты нашими пьесами, нашими рецензиями, нашими чертовыми благотворительными балами, что не видим, что происходит под нашей собственной крышей. Клянусь Богом, если бы этот ублюдок не раскроил себе череп, я бы охотно сделала это сама.
Тут во дворе снова появился Фоллоуфилд:
— В остальном здании все в порядке, сэр. Кроме как в мастерской, похоже, нигде ничего нетронуто.
— Хорошо, Билл. Сейчас все поднимутся наверх, в квартиру, и я, как только смогу, присоединюсь к вам. А вы, мистер Гонт, и так уже, наверное, опаздываете на работу, так что мы больше не будем вас задерживать. Нам в свое время понадобятся ваши свидетельские показания, и, возможно, еще будут к вам кое-какие вопросы. Так что объясните, пожалуйста, сержанту Фоллоуфилду, как вас можно найти, и вы свободны. Вас нужно куда-нибудь подвезти?
— Нет, спасибо, сэр. Я работаю в нескольких минутах отсюда — в «Колизее».
— Рабочий сцены? — спросил Пенроуз, и Гонт кивнул. Они проводили взглядом Ронни и Леттис, которые повели Хильду Ридер к противоположному, парадному входу в здание. — Спасибо за то, что вы сегодня сделали. Это, конечно, было нелегко. И я буду вам благодарен, если вы никому ничего не расскажете. Мы, разумеется, оповестим остальных родственников мисс Бейкер, и я должен разобраться в том, что действительно здесь произошло, но все это будет сделать гораздо проще без вмешательства вечерних газет. Могу я положиться на то, что вы не назовете никому никаких имен?
— Да, конечно.
И это был тот нечастый случай, когда Пенроуз поверил свидетелю на слово.
— Команда уже в пути? — спросил он Фоллоуфилда. — Снегопад еще только начинается, но вскоре снег повалит всерьез.
— Они, сэр, вот-вот прибудут. Я застал Спилсбери уже на выходе, и он сказал, что сразу же приедет сюда.
— Отлично.
Пенроуз, оставив Фоллоуфилда, чтобы тот взял у Гонта нужные данные, подошел к подножию лестницы. Стоя на некотором расстоянии от места, где лежал труп, он стал внимательно разглядывать покойника. Тот лежал головой к лестнице, параллельно дому, одна рука его почти касалась лица, а другая была заведена назад и касалась ступеньки так, словно, ударясь о землю, он все еще пытался спасти себя. Ему явно за шестьдесят, предположил Пенроуз, и, судя по облачению, которое еще выглядывало из-под снега, одет он довольно убого. Наклонившись поближе, Арчи заметил на ничем не прикрытых костяшках пальцев покойного, там, где кожу обожгло морозом, красные пятна. Если только этот человек не погиб при падении, то последние жизненные силы из него неприметно вытянул снег, что тихой сапой расползался и укутывал тело, заметая следы и усложняя расследование смерти Бейкера.
Оставив на земле труп, Пенроуз двинулся к машине забрать свою сумку, а потом зашагал к парадному входу, пытаясь на ходу представить себе последние минуты жизни Марджори. Арчи вошел в мастерскую и остановился возле двери, чтобы, пользуясь безмолвием, все еще царившим до приезда криминалистов, вобрать в себя сцену преступления во всей ее целостности. Как только начинался детальный анализ отдельных свидетельств преступления, подобное становилось уже невозможным, поэтому Арчи всегда чувствовал облегчение, когда ему удавалось появиться на месте преступления первым. Фотографии, разумеется, были бесценны, и немало жестоких преступлений удалось раскрыть с их помощью, но Пенроузу ничто не могло заменить его собственного первого впечатления.
Он осторожно опустил сумку на ближайший к двери стол и вынул из нее перчатки, а потом не спеша двинулся по комнате. Передним предстала сцена тошнотворного ужаса. Марджори была посажена на деревянный стул с прямой спинкой, и хотя инспектор уже в зеркало видел нанесенные ей тяжелые травмы, к тому, что обнаружил, взглянув мертвой девушке прямо в лицо, оказался не готов. Арчи не мог представить, как она выглядела при жизни, — настолько искажены и изуродованы были черты ее лица. Кровь и рвота вытекали у нее из носа и через швы на губах. Они протекли тонкими струйками по лицу и вниз, на форменную одежду, запятнав монограмму Мотли. Пенроуз заметил, что к ним примешались мелкие кусочки черного стекла, и понял, что страдания Марджори начались еще до того, как ее кожи коснулась игла. Приглядевшись, он обнаружил вокруг ее носа и на щеках мелкие порезы и щербинки, скорее всего от стекла, не попавшего ей в рот во время жестокого нападения. Некоторые бусины все еще оставались на столе рядом с убитой, и Арчи заметил, что они были грубо расколоты на куски для того, чтобы края их стали смертельно острыми. Опухшие губы Марджори обесцветились и покрылись синяками, а игла — около четырех дюймов длины и загнутая на конце — болталась изо рта на толстой черной нитке. Стежки выглядели настолько грубыми, что Пенроуз и представить себе не мог, какую они причинили боль. Но по правде говоря, ему и не надо было этого представлять — о боли яснее ясного свидетельствовали глаза Марджори. Они словно застыли при виде своего беспощадного отражения и тем не менее точно молили его прекратить эту пытку. Он присел возле нее, заслонив девушку от кошмарного зеркального отражения, и ему вдруг на миг почудилось, будто она посмотрела на него с благодарностью.
Руки Марджори покоились у нее на коленях, но по красным отметинам на запястьях можно догадаться, что они прежде были связаны. Похожая ссадина виднелась на шее, и ширина отметины явно совпадала с шириной измерительной ленты, висевшей на спинке стула. Пенроуз старался не думать об исходившей от тела вони, но это оказалось невозможно. Только после вскрытия станет ясно — являлось ли недержание мочи результатом отравления или просто страха, однако он весьма удивится, если не обнаружится, что девушку с самого начала обезвредили. Она была молода и выглядела довольно сильной, однако в комнате не имелось никаких следов борьбы: столы стояли аккуратными рядами, ни стулья, ни манекены не перевернуты и не повреждены. Убийца, конечно, располагал достаточным временем, чтобы навести порядок, но Пенроуз почему-то был уверен, что в том не имелось необходимости. Нет, он нутром чувствовал, что это жестокое нападение тщательно продумано и методично выполнено.
