— Я предполагаю, Люси, что эта женщина просто хотела помочь. Она выполняла свою работу, как и все мы, — делала то, что, по ее понятиям, необходимо. Обвинять посредника проще всего, но это не была ее вина.
— Знаю, знаю. И наказать-то я хотела саму себя. Вы, мисс, наверно, подумаете, что я злодейка, но я чуть ли не хотела, чтобы ребенок мой умер. Так мне, мол, и надо.
Селия знала, что тот, кто сам через это не прошел, не мог ни понять, ни даже представить, какому бесчестью подвергалась незамужняя беременная женщина, и тем не менее слова Люси потрясли ее.
— Но вы ведь на самом деле не думаете, что было бы лучше, если бы ваш ребенок умер?
— Тогда я хотя бы знала, что случилось с дочкой. А теперь я не знаю, хорошо ей живется или плохо, богатая она или бедная, здоровая или больная. Я не знаю, как она выглядит, не знаю, что ей сказали обо мне — если ей вообще хоть что-нибудь сказали. А может быть, мисс, она умерла, и я этого просто не знаю.
Неопределенность, вероятно, одно из самых жестоких мучений, подумала Селия. Во время войны ей встречались женщины, которые, отдав когда-то сыновей на воспитание, каждый день пролистывали газеты, с ужасом думая о том, что их сын погиб в окопах. Подобное занятие было совершенно бесполезным: имен своих детей они не знали, но женщин это, похоже, не заботило, настолько сильно их мучила неизвестность. Люси потеряла дочь, и то, что ее девочка жила с кем-то другим, очевидно, ранило эту несчастную еще больнее. Но Люси пока не знала — а Селия ни за что не решилась бы ей об этом сказать, — что со временем ее мучения только усилятся, а чувство вины и муки совести не только не утихнут, а станут еще острее. И потому Селия лишь молча слушала Люси, догадываясь, что той редко выпадает возможность хоть с кем-то поговорить по душам.
— Ни за что не прощу себя за то, что, когда мы были вместе, я ей почти ничего не сказала. Но я тогда не до конца чувствовала, что это мой ребенок. Я хотя бы должна была потребовать, чтобы мне объяснили, какая его ждет жизнь. Я почитала, что пишет эта женщина — которая живет наверху. Я знаю, что не должна была этого делать, но я просто не могла удержаться. А вдруг то же случилось и с моей дочерью?
В голосе Люси звучало такое отчаяние, что Селия снова мысленно выругалась на Джозефину за то, что она ворошит прошлое.
— Люси, это художественная литература, и все произошло давным-давно. В наши дни такого не бывает — есть законы, и есть организации, следящие за тем, чтобы ничего подобного не случалось. Вы должны поверить в то, что у вашего ребенка все в порядке.
— Вы говорите то же самое, что и все остальные, — презрительно сказала Люси. — Они меня убеждали: забудь об этом и сделай вид, что ничего не случилось. Но они говорили так лишь для того, чтобы я больше не ставила их в неловкое положение. А потом никто не хотел со мной об этом разговаривать, даже Марджори. Я чуть ли не слышала, как они все вздохнули с облегчением: наконец-то жизнь снова вернулась в нормальное русло. Они, видно, не поняли, что моя-то жизнь никогда в него не вернется.
— Вы, Люси, все еще сердитесь?
— Да, я сержусь на них всех. Из-за них все стало еще хуже.
— Почему это хуже?
— Да потому, что они не были ко мне добры. Иногда думаю, что, может, я и не привязалась бы так сильно к моей девочке, если бы люди вокруг меня отнеслись ко мне с большим пониманием и я бы не чувствовала, что я и моя малышка — одни против всего света. Под конец я с ужасом думала о том, что ребенок родится, потому что знала: я его потеряю. Пока он находился во мне, мы были вместе, и никто тут ничего не мог поделать. Если бы я не очутилась в тюрьме, все могло быть по-другому.
— О, Люси, — промолвила Селия и обняла ее, чувствуя, как горничная дрожит от скорби и гнева. — Люди считают, что доброта иногда должна проявляться в виде жестокости. И дело не только в том, что ты сидела в тюрьме, — тебя понять мог лишь тот, кто сам такое пережил. — Селия вспомнила, как она в свое время подумала, что именно в этом и была беда Амелии Сэч: она понимала чувства женщин, которые страстно хотели детей, но не понимала горя тех, кого уговорили отказаться от своих младенцев. Если бы она их понимала, то ни за что бы не отдавала младенцев в руки Уолтерс. — Не надо истязать себя мыслями о том, что могло бы произойти.
— Но это так несправедливо. Когда у моей сестры родился сын, мать, не жалея сил, вязала ему одеяльца, ботиночки… Она все время была в таком радостном возбуждении. А когда у меня родилась дочь, мать ее даже не видела. Что ей стоило хотя бы попытаться меня понять? Что им всем стоило? Мне хотелось орать на них, и даже хуже того. Я хотела, чтобы они все страдали так, как я, хотела преподать им урок: пусть знают, что такое боль.
Селия внимательно посмотрела на Люси, изумленная и встревоженная остротой ее чувств.
— Даже Марджори?
Люси кивнула:
— Даже Марджори — с ее работой, ее будущим и всеми этими людьми вокруг нее. А что есть у меня? Ничего. Порой я ее ненавижу больше всех, потому что у нее столько всяких возможностей. А у меня? Я в клетке даже после того, как меня выпустили. Я теперь не за решеткой тюрьмы, я за решеткой своих мыслей.
В скорби Люси было столько отчаяния, что Селия подумала: оно может привести ее к бедам куда более серьезным, чем воровство невинных сувениров. Селия понимала: придется сказать Пенроузу, что он справедливо подозревал Люси в воровстве, — но надо ли рассказывать инспектору о желании девушки заставить окружающих ее людей страдать? Что он за всем этим увидит и как в результате к ней отнесется? Если полиция заподозрит Люси в убийстве Марджори, вряд ли у девушки хватит ума себя защитить, и нет никаких гарантий, что следователи учтут ее теперешнее состояние после потери дочери. Но неужели Люси действительно может устроить нечто подобное?
— Я знаю, это с моей стороны подло, — продолжала Люси, смутившись из-за своей вспышки гнева и начиная понемногу успокаиваться. — Марджори ни в чем не виновата, и она всегда была добра ко мне. Знаете, в прошлый выходной Марджори забрала меня из города. Купила нам обеим билеты на поезд и, чтобы я немножко взбодрилась, повезла меня к морю.
— Очень мило с ее стороны. Куда же вы поехали?
— Куда-то в Саффолк. Не помню названия этого места — какое-то смешное. Она хотела поговорить с кем-то, кто там жил, и я еще подумала: ну и везет же всем, кто там живет. Я никогда раньше не видела моря — только на открытках. Пока ждала Марджори, я гуляла по берегу и пыталась представить, как там все выглядит круглый год, какое море летом, какое зимой. — Люси улыбнулась своим мыслям, видно, перебирая в памяти впечатления того дня, и Селия молча ждала продолжения рассказа, давая девушке возможность насладиться воспоминаниями до того, как получить известие о смерти Марджори. — Перед тем как вернуться, мы пошли выпить чаю, и словно вся эта мерзость осталась где-то позади. Мы словно не были бывшими заключенными или девчонками, что вечно попадают в беду, — или как там нас еще обзывают. Мы были просто Люси и Марджори, и мы уехали на денек погулять возле моря. Я даже ненадолго забыла о своей малышке — похоже, это проще, когда ты в каком-то другом месте.
