– Да.
– Это связано с твоей работой?
– Да. Дай мне твою расческу, но только не верти головой, маленькие песчинки руками не вынешь.
Марианна вытащила из сумочки расческу и передала ее через плечо Йозефу, на секунду Йозеф сжал руку девушки.
– Я ведь знаю, – сказала Марианна, – что по вечерам, после того, как уходили рабочие, ты разгуливал около высоких штабелей кирпича и ощупывал новенькие кирпичи, тебе было приятно касаться их, а вчера и позавчера ты этого не делал; я все узнаю по твоим рукам; и ты так рано уехал сегодня утром.
– Мне надо было получить подарок для дедушки.
– Ты уехал не из-за подарка; где ты был?
– В городе, – сказал он, – рамка для фото все еще не была готова, мне пришлось ждать. Ты помнишь эту фотографию: мать держит меня за руку, Рут у нее на коленях, а за нами стоит дедушка. Я дал ее увеличить. Я знаю, дедушка обрадуется моему подарку.
А потом я отправился на Модестгассе и дождался, когда отец, высокий и прямой, вышел из конторы; я отправился за ним следом до отеля и простоял там полчаса перед дверьми, но он так и не показался, а я не решился войти туда и справиться о нем; мне просто хотелось увидеть его, и я его увидел, он хорошо сохранился и сейчас в расцвете сил.
Йозеф сунул расческу в карман брюк, положил руки на плечи девушки и сказал:
– Не поворачивайся, пожалуйста, так удобнее разговаривать.
– Удобнее лгать, – возразила она.
– Может быть, и так, – сказал он, – точнее говоря, умалчивать.
У самого его лица было ухо девушки, а дальше виднелась балюстрада летнего кафе, над нею синела река; юноша позавидовал рабочему, который висел в люльке на верхушке пилона на высоте почти шестидесяти метров от земли и вычерчивал сварочным аппаратом синие зигзаги; выли сирены; внизу, вдоль откоса, ходил мороженщик и накладывал мороженое в ломкие вафли; за рекой высился серый силуэт Святого Северина.
– Должно быть, случилась какая-то очень неприятная история, – сказала Марианна.
– Да, – подтвердил Йозеф, – довольно-таки неприятная, а может, и нет; пока трудно сказать.
– Это касается внешних обстоятельств или внутренних?
– Внутренних, – ответил юноша. – Как бы то ни было, сегодня днем я сообщил Клубрингеру, что отказываюсь от места; не оборачивайся, а то не скажу больше ни слова.
Йозеф снял руки с плеч Марианны, крепко сжал голову девушки и повернул ее в сторону моста.
– А что скажет на это дедушка? Ведь он так тобою гордился; каждая похвала Клубрингера была для него как бальзам, да и вообще он привязан к аббатству; не говори ему ничего, хотя бы сегодня.
– Ему доложат и без меня, еще до нашего приезда; ты же знаешь, что он отправился с отцом в аббатство – выпить чашку кофе перед сегодняшним торжеством.
– Да, – сказала она.
– Мне самому жаль дедушку; ты ведь знаешь, как я его люблю; но все обязательно выплывет наружу уже сегодня днем, когда он вернется от бабушки; тем не менее я больше не могу видеть кирпичи и слышать запах известки. Пока что, во всяком случае.
– Пока что?
– Да.
– А что скажет твой отец?
– О, – быстро ответил Йозеф, – он огорчится только из-за дедушки; сам он никогда не интересовался созидательной стороной архитектуры, его занимали только формулы; обожди, не оборачивайся.
– Значит, это касается твоего отца, так я и чувствовала; я жду не дождусь увидеть его; по телефону я уже несколько раз говорила с ним, мне почему-то кажется, что он мне понравится.
– Он тебе понравится. И ты увидишь его не позже сегодняшнего вечера.
– Мне тоже надо идти с тобой на день рождения?
– Непременно. Ты даже не представляешь, как обрадуется дедушка, к тому же он ведь пригласил тебя по всей форме.
Марианна попыталась было высвободить свою голову, но Йозеф, смеясь, все так же крепко держал ее.
– Не надо, – сказал он, – так гораздо удобнее беседовать.
– И лгать.
– Умалчивать, – возразил он.
– Ты любишь своего отца?
– Да, особенно с тех пор, как узнал, что он еще такой, в сущности, молодой.
– Ты не знал, сколько ему лет?
– Нет. Мне всегда казалось, что ему лет пятьдесят – пятьдесят пять. Смешно, но я никогда не интересовался тем, сколько ему в действительности лет; только позавчера, получив свою метрику, я узнал, что отцу всего сорок три года, и прямо-таки испугался; не правда ли, он еще совсем молодой?
– Да, – сказала она, – тебе ведь уже двадцать два.
– Вот именно. До двух лет меня звали не Фемель, а Шрелла, странная фамилия, да?
– Ты на него сердишься за это?
– Я на него не сержусь.
– Что же он мог такого сделать, из-за чего ты вдруг потерял желание строить?
– Я тебя не понимаю.
– Хорошо… Почему в таком случае он ни разу не навестил тебя в аббатстве Святого Антония?
– Очевидно, стройки не представляют для него интереса, быть может также, он слишком часто ездил туда в детстве, понимаешь, во время воскресных прогулок с родителями… Взрослые люди отправляются в те места, где прошло их детство, только если им хочется погрустить.
– А ты тоже совершал когда-нибудь воскресные прогулки с родителями?
– Не так уж часто; обычно мы гуляли с мамой, бабушкой и дедушкой, но когда отец приезжал в отпуск, он тоже присоединялся к нам.
– Вы ездили в аббатство Святого Антония?
– Да, случалось.
– Все-таки я не понимаю, почему он ни разу не навестил тебя.
– Просто-напросто стройки ему не по душе; быть может, он немного чудаковат; в те дни, когда я неожиданно возвращаюсь домой, он сидит в гостиной за письменным столом и царапает что-то на светокопиях чертежей – у него их целая коллекция. Но я думаю, отец тебе все же понравится.
– Ты мне ни разу не показывал его карточку.
– У меня нет его последних фотографий; знаешь, в его облике чувствуется что-то трогательно-старомодное – в одежде и в манере держать себя; он очень корректный и любезный, но гораздо старомоднее дедушки.
– Я жду не дождусь увидеть его. А теперь мне можно обернуться?
– Да.
Йозеф отпустил ее голову и, когда Марианна быстро обернулась, попытался изобразить на своем лице улыбку, но под взглядом ее круглых светло-серых глаз эта вымученная улыбка скоро погасла.
– Почему ты не скажешь мне, в чем дело?
– Потому что я сам еще ничего не понимаю. Как только я пойму, я тебе скажу, но это будет, возможно, не скоро. Пошли?
