Переглядывались, хмуро и озабоченно, бастующие рабочие:
— Мы в листовках такое печатали. А тут сам царь говорит?..
Манифест стал публиковаться, но связь между городами была разорвана, печать работала с перебоями, и до провинции весть о манифесте доходила сильно искаженной. Поначалу власти, напуганные «свободами», сознательно искажали слова царского манифеста. Но всем стало понятно: самодержавие отступает. В первые же часы после появления в Женеве текста манифеста Ленин записал: «Мы имеем полное право торжествовать. Уступка царя есть действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко еще не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко еще не капитулировал…»
Трудно, очень трудно, по разоренной и возмущенной стране двигался манифест — в глушь провинций. Мышецкий уже потерял всякую надежду получить в руки истинный текст этого документа. Телеграф молчал. Но бравый генерал Тулумбадзе каким-то аракчеевским способом умудрился вырвать из Москвы полный текст царского манифеста. И тут же переслал его прямо в соседний Уренск — губернатору.
Кажется, это было его первое и последнее доброе дело, какое он сделал в своей бравой жизни. Вечером того же дня вошла к нему, бледная как смерть, горничная, раскрыла розовые лепестки губ и шепотом повторила несколько раз, вся сжимаясь:
— К вам… к вам… к вам…
Из-за плеча барышни выставились три браунинга и загрохотали выстрелы.
Сергей Яковлевич в который раз перечитал манифест. Все, о чем мечталось ему, за что на банкетах пилось, вот же оно! — лежит на столе перед ним, подтверждающе, обнадеживая, радуя…
— Господи, — заплакал он, — свершилось… Огурцов, где же вы? Что вы шкаф открываете? Зовите чиновников — читать станем!
Чиновники, безлико и суетно, выстроились вдоль стен кабинета.
Возвышенно и проникновенно читал им князь манифест.
— Вы свободны! — сказал он им. — Вы осознаете, господа, всю значимость этого великого момента?.. Привлечь теперь же… те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав! — Ошеломленный сам, он ошеломлял и других: — Никакой закон не может восприять силу без одобрения Государственной думы, и это значит, господа, что наши уренские депутаты там, в думе, не будут совещаться бесцельно, но — законодательствовать!..
Громадный булыжник, залетев с улицы, вдребезги рассадил окно и, кувыркаясь, пролетел вдоль ряда будущих избирателей.
— Огурцов! Сохраните этот камень… для потомства. Пусть он напоминает всем нам о мрачных временах бесправия. Но этот документ успокоит все страсти, примирит все партии, загасит любую смуту. Поздравляю вас, господа, с актом примирения народа русского с царем русским! И — с новым вас правительством: отныне у нас в России — премьер… граф Витте!..
Через разбитое активуями окно широко задувал мокрый ветер октября. Бастующие наборщики согласились за ночь размножить манифест о даровании свободы большим тиражом…
— Кабаки закрыть! — распорядился Мышецкий. — Флаги! Как можно более флагов — пусть Уренск празднует…
Чиколини под расписку обязал домовладельцев о вывешивании флагов, как в царские дни. Город еще на рассвете стал украшаться трехцветными полотнищами: синяя полоса, белая полоса, и в середине — красная, самая вызывающая…
— Бруно Иванович, — сказал губернатор полицмейстеру, — внушите всем околоточным и городовым, чтобы они в случае манифестаций не оказывали сопротивления, а, наоборот, содействовали бы порядку… Вы, Бруно Иванович, полностью прочувствовали манифест?
И горестно вздохнул липецкий мечтатель:
— Конечно, ваше сиятельство. Прочувствовал.
— Супруга ваша читала тоже?
— Читала, ваше сиятельство. Но так как в манифесте о пенсии чинам полиции ни слова — то, вы сами понимаете, князь, женщина есть женщина… Ее удивить трудненько!
Вскоре на дворе участка, крытом горбатым булыжником, были созваны чины полиции и дворники. Торжественно сверкали бляхи.
— Потому как ныне свобода, — слабенько заявил Чиколини, — то в морду «кубаря» совать воздержитесь. Ну, а ежели демонстрация предвидится, уклоняющихся от нее оповестите повесткой!
Из толпы, блещущей бляхами, задали деловой вопрос:
— А за кого ходить теперича станут на демонстрациях этих?
— Как это — за кого? — обомлел Чиколини. — Чей манифест, за того и ходить надо. А вы проследите… Чтобы флаги, чтобы стекол не колотили, чтобы стройность, чтобы портреты его величества были приличны… В рамах стандартного образца! Еще вопросы?
— Есть! А вот коли «Марсель и слезы» затянут? Тогда как?
— Тогда слушай. Твое дело маленькое. Не хочешь слушать — не надо. Потому как, повторяю, ныне новый клин вышел — свобода!..
С толками о свободе расходились городовые по своим «табуреткам», разбредались по своим подворотням медлительные дворники в валенках с дюжими галошами, как гуси лапчатые. Рассуждали:
— Кудыть идем? Кудыть движемся? Не иначе, Петра, будем мы жить, как лорды в Англии. Кажинный день по селедке съедать будем.
— Эх, выпить бы! И што это у нас губернатор смурной: чуть што — сразу замок на питейное вешать. Видано ль дело, русского человека лишать выпивки? Какая же слобода, ежели и выпить нельзя… Опять же, посуди, дядя Ваня, казне-то — убыток!
— И не говори, Филимон! Ей-ей, куды ни глянешь, куды ни повернешься, кругом — убыток. Сплошной убыток! Вся наша жисть есть убыток, и никаких доходов в дальнейшем от слободы не предвидится!
А в середине дня Мышецкий наблюдал через окно, как за две четвертных лез какой-то босяк (босой — для цепкости ног) на трубу депо. Лез снимать красный флаг! Был один жуткий момент, когда вырвалась из-под него скоба. Удержался. Прилип к кирпичам. И так и остался там — на страшной высоте. Ни вверх, ни вниз. Никуда. «Что с ним? Шок? Страх?» Раздались трели пожарных троек. Выставили длинные лестницы. Отодрали босяка от трубы. Но флаг так и остался висеть над городом — над флагами империи…
— Что с ним случилось? — спросил потом князь у Дремлюги.
— Штаны испортил, ваше сиятельство. Заколел так, будто я его на храм послал крест святой сдернуть!
— А почему же пожарные флага не сняли?
— Отказались, князь.
— Почему?
— Говорят — свобода. Кому что нравится, князь…
Сергей Яковлевич пробарабанил пальцами дробь по столу.
— Как же мы раньше не подумали? Ведь пожарные-то правы… Почему бы флагу рабочих и не висеть, капитан? Пусть висит по праву свободы. Снять его — значит нарушить первый пункт манифеста, подписанного его величеством… Так?
— Моя хата с краю, — ответил жандарм. — Я гореть стану последним на деревне. А первым-то — вы, ваше сиятельство!
Путаясь в полах тяжелой лисьей шубы, перешел границу молодой и привлекательный человек. На пограничной станции он пил чай, потом сел в поезд. Вылез в Петербурге на Финляндском вокзале, зашел в ресторан. Долго и внимательно прислушивался к разговорам официантов. Чаще всего срывалось с их языков слово «амнистия», и человек в гардеробе, когда ему подали шубу, дал рубль на чай.
