— Чтобы вы соединили меня с Петсамо. Женщина села перед аппаратом, включила связь.
— Видите, — сказала она, — все мертво!
— Я вижу другое, — улыбнулся инструктор. — Что же именно?
— Во-первых, вы хорошенькая женщина, а во-вторых, вы не хотите соединить меня с Петсамо!
— Но…
— Оставим это!
Он протянул ей пачку сигарет, она неуверенно закурила от зажигалки фон Герделера, который закурил тоже.
— Я уже стара для вас, — неожиданно сказала фру Андерсон.
— Надклеванная птицей вишня всегда слаще.
— Спасибо и за это… Ха!
— Пожалуйста, — невозмутимо ответил фон Герделер, выпуская дым к потолку. — Так я жду!
— Ждать вам нечего: на проводе — пусто.
Инструктор усмехнулся и сказал:
— Но есть другой провод.
Фру Андерсон удивленно повела тонкой бровью:
— Вы ошибаетесь: другого провода нет.
— Я очень редко ошибаюсь. Как видите, в одном я уже не ошибся!
— В чем же?
— В том, что вы милая женщина.
— А-а-а, — вяло засмеялась фру Андерсон.
— Я не ошибся, — продолжал инструктор, — и в другом.
Он неожиданно сел перед ней на стол, свесив ноги в ярко начищенных сапогах, взял ее за подбородок.
— Это еще что! — возмутилась она.
Но он не выпустил ее подбородка из своих жестких пальцев и, помолчав, строго заметил:
— Я люблю, чтобы женщина, когда я с ней разговариваю, смотрела мне прямо в глаза!
Она посмотрела ему в глаза и подавленно сказала:
— Хорошо, я соединю вас с Петсамо… Дайте, пожалуйста, еще одну сигарету…
Заработал аппарат.
— Швеция на проводе, — сказала она.
— Отлично…
— Корпиломболо… Корпиломболо, — раздалось в наушниках. — Корпиломболо слушает…
Женщина назвала пароль и потребовала:
— Соедините с Петсамо… Соедините с Петсамо…
— Встаньте, — сказал фон Герделер и, заняв ее место, надел наушники. — Алло!.. Петсамо?.. У аппарата чрезвычайный эмиссар в Лапландии оберст Герделер… Кто отвечает?.. Принимайте…
Он стал докладывать о положении в Лапландии, и одна его рука как бы невзначай легла на спину женщины.
Телеграфистка дернулась в сторону, тогда оберст просто обнял ее — цепко и властно, не переставая повторять в трубку:
— Слушаюсь… будет исполнено… я обещаю…
Когда разговор был закончен, фон Герделер не ушел. Как-то странно посмотрев в темный угол, словно там скрывался кто-то невидимый, он уверенно произнес:
— Запомните мои слова: скоро я буду генералом!
— Меня это не касается… Пустите меня! С Петсамо вы переговорили, что вам еще надо?
Оберст вскинул голову, его упрямый квадратный подбородок слегка округлился в непонятной усмешке, но глаза из-под каски смотрели по-прежнему жестко и ясно.
— Я, — не сразу отозвался он, — тем и отличаюсь от других офицеров, что всегда знаю, чего мне надобно сейчас, завтра и чего захочу через три года!..
Он ушел от телеграфистки только на рассвете. Фру Андерсон, кутаясь в шубку, вышла на крыльцо. Глаза ее были припухшие, лицо помято.
— Хорст, — жалобно спросила она, — ты еще придешь ко мне?
Фон Герделер ничего не ответил. Ему подвели коня. Он легко забросил в седло свое сильное мускулистое тело. Вдали синел лес, вода в реке казалась зеленой.
— Мне тебя не ждать, Хорст?
Инструктор затянул ремешок каски потуже, сказал:
— Я еще не раз буду звонить в Петсамо…
Воздух рассекла плеть. Лошадь, вскинувшись, перемахнула через изгородь, и всадники помчались по скользкой дороге.
Лейтенант Мордвинов
На курсах лейтенантов морской пехоты командование ценило Мордвинова, но в «кубрике» его почему-то недолюбливали. Курсантам не нравился этот угрюмый, замкнутый в себе ефрейтор: не пошутит, не улыбнется, спросишь его что-нибудь — только буркнет в ответ. Его побаивались немного, и даже старшины рот относились к Мордвинову с особым уважением. Объяснить — почему так, старшины не могли, но, если их спрашивали об этом, они глубокомысленно намекали:
— Мы-то уж знаем, что он такой… Ну, как бы это сказать?.. В общем не такой, как все!..
Это еще больше настораживало курсантов к «не такому, как все» человеку, и однажды подсел к Мордвинову один весельчак, сказал при всех:
— Ты чего травишь, что на «Аскольде» служил?
— Я разве вру?
— Конечно.
— Отшвартуйся, — сказал Мордвинов.
— Ишь ты, вычитал словечко, — съязвил курсант, — а сам, наверное, и море-то с берега только видел!
— Я тебе сказал: отползи.
— Да отползу, только не трави больше, что на флоте служил. Разве с кораблей ребята такие, как ты, бывают?..
Мордвинов оправдываться не стал, но задумался: почему все так? В экипаже «Аскольда» его не то чтобы любили особенно, просто относились к нему не хуже, чем к Платову или Русланову. Считали, что он скуповат немного, может нагрубить, но разве же он сделал что-либо плохое кому-нибудь? И не только на «Аскольде» — здесь тоже. «Правда, они боятся моих ночных дежурств, когда я требую от всех образцового порядка в помещении, но ведь на то и дисциплина! Прежде чем приказывать, научись подчиняться — в этом залог воинской службы. Ну и, спрашивается, какого черта этот парень придирается ко мне?..
Хотя — нет он, пожалуй, прав, и вот почему: я стал уже не такой, каким был раньше, во мне что-то изменилось. В лучшую или в худшую сторону — я еще не могу понять. Во всяком случае, изменилось, и очень сильно. Люблю ли я вообще людей? Да, я люблю их, и даже этого парня люблю — он всегда веселый, хорошо шутит, легко жить, наверное, таким людям. А вот мне… Как странно все: Рябинин взял меня из детдома, поставил на работу, я жил не то чтобы прекрасно, но и не плохо, так же, как все; мне иногда было очень тяжело, холодно, я уставал, от меня пахло рыбьим жиром, и это была счастливая пора. А вот теперь… Сколько раз давал себе слово — не думать о ней, забыть лицо, голос, походку, вычеркнуть ее из жизни, будто и не было ничего. Да и в самом деле, если и было — так у кого угодно, только не у меня. Легко сказать — забудь, а вот ты попробуй — забудь. Отсюда, наверное, и все остальное…»
— Эй! — позвал он курсанта, который только что отошел от него. — Поди-ка сюда.
— Ну, чего тебе?
— Сядь. Ты где служил?
— Уж нет того корабля, на котором я служил.
— Погиб?
