Его подчиненный – новый какой-то, молодой, незнакомый Мазуру
– преданно и настороженно торчавший за правым плечом шефа (то есть там, где и
полагается по уставу быть ангелу-хранителю), слушал это ошарашено, потом лицо
его приняло ожесточенное, служебноевыражение, и правая рука потихонечку
поползла под белоснежный морской кителек...
– Отставить, – сказал Мазур равнодушно. – У вашего
командира всегда было специфически извращенное чувство юмора...
– Отставить, – покосился и Лаврик на своего
напрягшегося орла. – Это я так шутю на радостях... но ты, Кирилл, и в
самом деле очень уж долго болтался по континенту. На полную катушку, поди,
попользовался всеми здешними удовольствиями? Винишко, экзотика, девочки
темпераментные...
Обижаться на него было бессмысленно – во-первых, Лаврика не
переделаешь, и никуда от него не деться, а, во-вторых, чертов особист далеко не
всегда торчал в безопасном тылу, случалось вдвоем хаживать по лезвию... И
обязаны кое-чем друг другу, чего уж там.
– Ну, разумеется, – сказал Мазур. – Больше тебе
скажу: я даже в борделе работал, недолго, правда...
– Не шлюхой, надеюсь?
– Обижаешь. Главным вышибалой.
– Ну, это ты потом напишешь, – сказал Лаврик
бесстрастно. – Сам понимаешь, писать тебе оперу потолще «Войны и мира»...
– Понимаю, – сказал Мазур с грустной покорностью
судьбе.
– Жмуров много?
– Ерунда, – сказал Мазур. – В пределах средней
нормы.
– Стареем, – кивнул Лаврик. – В сентиментальность
впадаем, жмуров кладем не штабелями, а через раз... – он повернулся к
своему молодому кадру. – Обрати внимание, Вадик: за иллюминатором тишина и
благолепие, город дрыхнет себе совершенно нетронутым. Душевный все-таки человек
капитан Мазур – а ведь мог на прощанье городишко и с четырех концов запалить, с
него станется... Ладно. Неси все это к Реброву, пусть радиограмму пошлет, а то
меня дергают что ни час...
Молодой собрал микросхемы с величайшим тщанием и
бережностью, словно тончайший старинный фарфор, вышел за дверь с видом
просветленным и гордым от сознания своей причастности к таким вот играм.
– Новый? – кивнул ему вслед Мазур.
– Ага, – сказал Ларик. – Натаска на пленэре...
Вроде бы будет толк. Что ты озираешься?
– Портрета не вижу, – сказал Мазур. – Ты ведь,
насколько я понимаю, замполитом тут числишься? Сиречь первым помощником, ежели
на гражданский манер? Что ж у тебя в каюте портрета генсека нету? Это, Самарин,
как ни крути, политическая близорукость, должен тебе заявить со всей
нелицеприятностью, как член КПСС члену... И вообще, у тебя водки нет?
– У меня-то? – хмыкнул Лаврик, проворно распахивая
шкафчик. – Обижаешь. Ром местный пойдет?
– А чего ж...
– Ты мне политическую близорукость не шей, – сказал
Лаврик, проворно расплескивая по стаканам и высыпая в качестве закуски с
полдюжины конфеток. – Портрет отсутствует не по причине аполитичности, а
ввиду полного отсутствия оного. Нету еще портретов, чтоб ты знал... Не успели
нарисовать и распространить.
Мазур так и застыл со стаканом в руке:
– Я тебя правильно понял?
– Ага, – сказал Лаврик, щурясь через пенсне. –
Должен вам с прискорбием сообщить, как член члену, что партия и народ
осиротели. Помер товарищ Черненко, пока ты на берегу развлекался. Такие дела.
Генеральным секретарем у нас пару дней как Михаил Сергеевич Горбачев, так что портретов
получить не успели. Вообще, Кирилл, я давно уже подметил тенденцию: как только
отправишься ты куда-нибудь на задание, тут и очередной генсек помрет... Право
слово, тенденция. Если так и дальше пойдет, придется тебя невыездным сделать,
так оно для генсеков спокойнее будет...
– Погоди, – сказал Мазур. – Горбачев? А это
еще кто? Что-то я такого и не припомню...
– Да он недавно там, – сказал Ларик. –
Ставропольский, пятьдесят четыре года...
Мазур так и вылупил на него глаза:
– Скоко?
– Повторяю по буквам. Пятьдесят четыре.
– Охренеть... – сказал Мазур. – Это ж пацан, по
тамошним по меркам. Мир перевернулся, не иначе... Пятьдесят четыре? Лаврик, что
у нас в отечестве деется?
– Все правильно деется, – ухмыльнулся Лаврик.
Наклонился к нему и понизил голос. – По точным данным – человек
Андропова... Понял?
Мазур сидел в совершеннейшем обалдении, зажав в руке
нетронутый стакан, переваривая эти сногсшибательные новости.
– Слушай, Лаврик... – вымолвил он наконец. – Но
это же... Это ж черт знает что... Пятьдесят четыре всего... Человек
Андропова... Что, кончилось болото? Звиздец маразматикам?
– Тихо, тихо, – сказал Лаврик, машинально обернувшись
на дверь. – Не ори, как больной слон... Не нашего ума дело, не по нашим
погонам. Но если интересуешься моими личными впечатлениями, то могу тебе по
секрету сказать, что лично я, знаешь ли, воспрянул. Пятьдесят четыре года,
человек Андропова – это, знаешь ли, внушает нешуточный оптимизм. Юрий
Владимирович не стал бы наверх толкать всякую шелупонь... Дернем за перемены к
лучшему?
– Дернем, – сказал Мазур с непритворным
воодушевлением. – За Михаила... как там его?
– Сергеевича.
– За Михаила Сергеевича! – сказал Мазур.
И молодецки осушил налитый до половины стакан, не
поморщившись. Блаженное тепло разлилось по телу, и будущее казалось не то чтобы
прекрасным, но, безусловно, радостным, а все недавнее прошлое, все пережитые на
суше треволнения, все лица и улицы, все схватки и женские объятия уже таяли в
памяти, как сон или туман – в том числе и женщина с картины Боттичелли,
имевшая глупость всерьез влюбиться в привидение. Где-то на донышке души
ощущалась печальная заноза, но это, он знал, ненадолго: такая уж судьба выпала,
не имел он права ни на прошлое, ни на воспоминания...
* * *
...Он получил Красную Звезду – как и остальные пятеро живых
вкупе с шестым, обозначенным «посмертно».
А вскоре в стране начались нешуточные перемены, и начались
они с того, что карающий меч единственно верного учения, ненадолго оставив в
покое чудище империализма, обрушился, молодецки рассекая воздух, на гидру
пьянства и алкоголизма...
* * *
Красноярск, май 2003.
