Мередит услышал, как кто-то открыл входную дверь.
— Эй, кто-нибудь! — раздался мужской голос. Это был врач.
— Я не могу к вам выйти, — крикнул он врачу. — Загляните на кухню.
— Эй! Кто здесь? — послышался женский голос. Это была Элейн.
— Я здесь! — отозвался Мередит. — В комнате Мерри.
Элейн пришла в детскую.
— Что происходит? — спросила она. — Я целую вечность ждала внизу лифт!
— Где ты была? — спросил Мередит.
— Забегала в бар к Джейн, — ответила она и хихикнула.
Она была пьяна. Но вовсе не из-за того, что она пила или так глупо хихикнула, и вовсе не из-за болезненного еще воспоминания о надрывном плаче Мерри, а из-за всего пережитого за эти полчаса, Мередит встал, осторожно положил Мерри в кроватку и подождал, пока она там уляжется, после чего он повернулся к Элейн и отвесил ей пощечину.
Потом он вышел на кухню поговорить с врачом и выяснить, что же все-таки случилось с Маргарет.
* * *
Ему на мгновение стало больно, мучительно больно, точно он взглянул на солнце в упор и оно его ослепило, — когда Джеггерс перестал наконец раскачиваться на стуле, подался вперед, покачал головой и произнес:
— Мне очень жаль, Мередит. Но тут ничего не поделаешь. Ребенок останется у нее. Ты, конечно, можешь судиться, но ничего не выйдет. Ты проиграешь. Если только тебе не удастся доказать, что Элейн проститутка, или наркоманка, или, что еще лучше, и то и другое, она получит право опеки над Мерри. А ты добьешься лишь того, что во всех газетах будут полоскать твое грязное белье, и это причинит массу неприятностей — сейчас тебе, а впоследствии и Мерри. Люди ведь никогда не забывают о таких вещах. Ты же знаменитость, сам знаешь, и лет через десять — двадцать будешь еще больше знаменит. А люди, повторяю, о таких вещах не забывают, Зачем же взваливать на плечи девочки такое бремя, а?
Он прав. Слова Джеггерса резали по сердцу, словно нож, и самым острым из них было — «бремя». Этого он меньше всего желал бы своей дочери. Он ведь и сам знал, что это такое — ведь он всю жизнь нес на своих плечах бремя несчастий отца, И отец знал это не хуже его. Он желал лишь одного, больше, чем чего-либо, — быть хорошим отцом, другом, компаньоном, все понимающим, надежным отцом, опорой своей малышке, которую он произвел на свет Божий. Да, ну и позор!
Он рассказал Сэму Джеггерсу о том вечере, когда, вернувшись домой, нашел Маргарет на кухне с пеной на губах. У нее произошел, как объяснил врач, эпилептический припадок, но он этого тогда не знал. Он рассказал, как поменял малышке пеленки, как стал ее кормить и в какой он был ярости. А то, что он дал жене пощечину, так это была вовсе и не пощечина Элейн, а его реакция на то, что случилось, и конечно, на то, что все случилось именно из-за нее. Одна пощечина не может разрушить нормальный брак. Эта пощечина оказалась подобна трещине, внезапно прорезавшей вроде бы здоровую плоть дерева, которое изнутри разъели жучки-короеды.
Он тогда ушел из дома и отправился ночевать к себе в театральную гримерную. А на следующее утро позвонил ей, извинился за вчерашнее, она приняла его извинения, и все было бы хорошо и должно было быть хорошо, если бы перед тем, как попрощаться и повесить трубку, он не напомнил ей снова, что она вчера была пьяна. Она начала ему возражать, он ответил ей довольно резко, и когда она бросила трубку, он решил больше к этой теме не возвращаться. И провел в гримерной вторую ночь, а потом и третью. А потом и вовсе переехал в гостиницу.
Он, впрочем, не рассказал Джеггерсу, что звонил Карлотте. Но не застал ее дома. И тогда позвонил Джослин Стронг — не из желания встретиться с ней, не то что он хотел ее, а просто в попытке каким-то образом вернуться к Элейн. И эта хитрость сработала, потому что об этом тут же раструбили в газетах, и репортеры изощрялись в ехидных замечаниях вроде «Звезда спектакля «Милая, давай же!» играет маленькую роль в старом водевиле «Кто эта незнакомка?». И Элейн, конечно, прочитала все это и позвонила — в точности как и рассчитывал Мередит. Но только она позвонила не ему. Она позвонила своему адвокату.
Его отношение к Элейн было благоразумно спокойным. Конечно, он обо всем сожалел, как и всякий потерпевший такое поражение мужчина, но то, с каким спокойствием он воспринял разрыв с Элейн, его даже удивило. Словно он лишь теперь осознал, что их брак с самого начала был обречен на развод. Ему нравилась Элейн, все еще нравилась, и он не держал на нее зла. Но он также понимал, что выбрал ее, как и она выбрала его, случайно, по весьма банальной причине. Каждый из них обнаружил друг в друге какую-то родственную струну, некую легко уловимую и потому привлекательную черту характера, что и позволило им сначала почти мгновенно стать друзьями, потом так же мгновенно стать любовниками, а еще через неделю вступить в брак. Единственный минус заключался в том, что той общей особенностью натуры обоих, на которой и базировались их отношения и на которую оба сделали ставку в своей игре, была тяга к силе, к зависимости, к подчинению. И оба почему-то решили, что нашли друг в друге сильного и надежного спутника жизни. И оба были впоследствии разочарованы.
Ну что ж, такова цена риска в этой игре. Но что казалось Мередиту бесчестным и неправильным, так это то, что они с Элейн оказались не единственными проигравшими. Оставалась еще маленькая Мерри, которая не допустила никакой ошибки при подсчете плюсов и минусов этого брака и которая теперь по прихоти юристов была брошена в бурный океан жизни и оказалась не под его крылом, а под крылом его бывшей жены.
— Подумай о своей жизни! — говорил Джеггерс, продолжая раскачиваться на стуле. — Подумай об этом с точки зрения судьи на бракоразводном процессе. Ты актер, и это скверно. Ты колесишь по всему свету, у тебя вечные отъезды, приезды, ты разрываешься между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. У тебя даже нет постоянного местожительства, подумай! Нет, конечно, в этом нет ничего плохого, но ведь мало ли что может случиться. Всегда что-то может случиться. А зрителям — ведь судьи, они тоже составляют твою аудиторию — скорее претит внешний блеск твоей жизни, и потому вряд ли они соблаговолят сделать для тебя исключение. Нет, поверь мне, бороться бесполезно, потому что у тебя нет ни малейшей надежды на победу.
— Но что же мне тогда делать? Не могу же я просто так попрощаться с трехмесячной крошкой и забыть о ней!
— Ни в коем случае, — сказал Джеггерс. — Но ты можешь — да-да, ты можешь и обязан так поступить — попрощаться с ней и не забывать о ней. Оставайся ее благодетелем, заботься о ней, не теряй ее из виду. И я не буду терять ее из виду — а там посмотрим, что получится.
* * *
Денвер Джеймс полз по крыше-вагона мчащегося поезда. Это было нетрудно. Правда, он должен был двигаться быстро, чтобы успеть добраться до края вагонной крыши, спуститься вниз по лесенке и спрыгнуть сразу же после большого кактуса, который служил вешкой. В сорока ярдах от кактуса все уже было готово: разрыхлена земля, положено пенопластовое покрытие и сверху присыпано тонким слоем земли. Он должен был так рассчитать свой прыжок, чтобы приземлиться точно на спрятанный пенопластовый квадрат. Ему надо было подальше отпрыгнуть от поезда и приземлиться, отвернув лицо от кинокамеры. Все, что ему предстояло выполнить, было в общем-то совсем нетрудно и неопасно. Вот если он не попадет на пенопласт, то тогда его ожидает чертовски болезненное приземление, которое, возможно, будет стоить ему сломанной ноги — но только он не промахнется. Да, самое трудное здесь — это все точно рассчитать: время, угол падения, положение тела и головы. И за все про все он получит полторы тысячи. Каких-то две минуты работы, правда, это если не считать времени на подготовку съемочной площадки, гримирование и одевание — ведь на экране надо выглядеть точь-в-точь как этот знаменитый красавчик.
