Новотный, смуглолицый низкорослый мужчина, уверял, что он лучший дрессировщик в мире. Возможно, так оно и было, и в Голливуде он нашел неплохой рынок сбыта для своего необычного таланта — и впрямь, лучший рынок. Он не сбежал из Европы, а просто гастролировал в Соединенных Штатах с бродячим цирком, когда разразилась война. Он поехал в Голливуд и стал там выступать с небольшими номерами, но прожив в Америке восемь лет, сделал себе очень хороший бизнес. Теперь у него был собственный дом, красивый дом в долине, с большим амбаром на заднем дворе, с загонами и клетками для животных. Еще он владел Элейн и двумя детьми. Одного ребенка он зачал сам. Другой ребенок достался ему вместе с Элейн, причем девочка уже была к тому моменту, как ее мать вышла за него замуж, отнята от груди, приучена самостоятельно справлять нужду и умела говорить. А приобрести выдрессированное животное — это ж какая экономия времени и сил! Так что он был вполне удовлетворен.
Элейн тоже была довольна. На Гарри, мужчину крепкого и человека неплохого, можно было положиться, и вместе с тем, однако, — может быть, именно вследствие смехотворности его бизнеса, — он не представлял для нее никакой угрозы, ни моральной, ни физической. Временами у них вспыхивали ссоры, а раз или два Гарри даже бивал ее, но эти побои всегда были умеренными и даже пошли ей на пользу. Однажды он вернулся домой, нашел ее пьяной и отдубасил так же, как накануне отдубасил упрямого мула, — той умелой рукой, которая не оставляла свербящих ран и, хотя и причиняла боль, не наносила значительного ущерба кожному покрову. С тех пор Элейн ни разу не напилась.
Лежа в кровати, Мерри слышала, как отчим за стеной мутузит маму, и сразу уловила надлежащее сходство между этим действием и недавним наказанием непослушного животного, что сделать было не труднее, чем уловить аналогию между леденцом, полученным от него же, и кормом, который он давал своим птицам и зверушкам. Так она в который уже раз удостоверилась в логичности и строгом порядке мира, созданного Гарри Новотным.
Словом, если уж говорить откровенно, то нельзя сказать, что Мерри была расчетливой девочкой. Ее, скорее, научили, а вернее сказать — выдрессировали все-все хорошо рассчитывать. Что она с успехом и делала, словно от этого зависела ее жизнь. Ей и в самом деле казалось, что так оно и есть. Но умение такого рода неизбежно требует особого способа выражения, и, возможно, только по этой причине однажды апрельским днем она вышла на летное поле и, стараясь не отстать от полной леди, которая в одной руке сжимала сумочку, а в другой несла несколько свертков, поднялась по трапу в самолет, летевший в Нью-Йорк. Никто не спросил у нее билета, потому что маленьким детям билет не требуется, если они едут со взрослыми. Никто вообще ни о чем не спросил, потому что она была аккуратно причесана, одета в симпатичное красное платьице, кожаные башмачки и голубое пальтишко, так что можно было не сомневаться, что она чья-то дочка. Ее сердечко сильно билось, дыхание было прерывистым, и она даже боялась, что пассажиры услышат, как громко колотится ее сердце в груди, но никто ничего не сказал, и она застегнула свой ремень безопасности, увидев, как это сделали все остальные. И когда двери самолета плотно закрылись и заработали двигатели — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, — никто опять ни слова ей не сказал, ни о чем не спросил и даже не подошел проверить ее билет. Потом самолет, дернувшись, неспешно поехал к началу взлетной полосы, а стюардесса села в кресло рядом с дверью и пристегнулась ремнем. И Мерри знала, что, в случае чего, она должна открыть дверь и выскочить наружу. Она собиралась взять с собой Лайона, но потом раздумала. Ей очень хотелось его взять, но она решила, что если случится что-нибудь ужасное, например, самолет разобьется, то се накажут, изобьют, как животное, да и вообще она боялась, как бы с Лайоном чего не приключилось. И просто дала себе слово, что обязательно привезет ему что-нибудь. С собой у нее было восемьдесят пять центов. На них она могла купить ему набор сувенирных открыток с видами Нью-Йорка.
Двигатели урчали. Самолет двинулся вперед, набирая скорость, побежал быстрее, и Мерри уже решила, что он так никогда и не оторвется от земли, а врежется в какую-нибудь стену в конце взлетной полосы. Она заплакала. Сидящая рядом женщина наклонилась к ней и похлопала по плечу. Мерри схватила ее за руку и сильно сжала. И вдруг самолет взмыл в воздух.
— Ты что, летишь одна? — спросила ее женщина.
Мерри задумалась. Теперь что с ней сделаешь! Не повернут же они обратно и не сядут, чтобы высадить ее из самолета. И кроме того, она явно была одна. Поэтому она ответила: «Да, одна».
— И ты летишь до самого Нью-Йорка одна?
— Там меня встретит папа, — сказала она. Это было не совсем правдой. Она собиралась найти папу. Она хотела встретиться с ним. Вот почему она выбрала Нью-Йорк, а не Мехико и не Канзас-сити или Сент-Луис: названия этих городов она видела на табло в аэропорту. Она решила, что путешествие в Нью-Йорк будет интересным, и что там она встретит папу, они поедят мороженого, а потом она вернется домой. И к тому же она никогда еще не ездила так далеко. А ведь чем дальше от дома, тем безопаснее. Она уже давно поняла, что если сделаешь что-нибудь нехорошее, но незначительное, то тебя сильно накажут — например, за разбитый стакан или за разлитые на скатерть чернила. А вот если ты совершишь что-нибудь совсем ужасное, например, откроешь на ходу дверь автомобиля, — то тебя ожидают только испуганные упреки, слезы и объятия матери. Так что Нью-Йорк, именно потому, что он так далеко, был, можно сказать, самым безопасным местом в мире.
Ее соседка удивилась, что она такая смелая девочка, уже совсем большая, совсем взрослая, но, правда, помогла ей установить на откидном столике поднос с обедом, который принесла стюардесса, а потом взяла для нее подушку и одеяло и помогла устроиться поудобнее и поспать немножко, а потом помогла и с ужином и даже попросила у стюардессы еще один стакан молока. Мерри очень старалась быть хорошей, не только в знак благодарности к доброй леди, но еще и понимая, что стюардесса, которая наблюдает за ними, естественно, сделает вывод, что они летят вместе. А этот вывод и был ее билетом.
Разбуженная стюардессой, Мерри сразу не поняла, сколько времени уже прошло. Она спала, накрывшись одеялом с головой, но стюардесса проверяла, у всех ли пристегнуты ремни, потому что самолет пошел на снижение. Мерри поблагодарила стюардессу и соседка помогла ей справиться с замком ремня. Самолет падал: она отчетливо ощущала его падение, потому что уши у нес заложило, словно она ехала вниз на скоростном лифте. Потом они сели, а двигатели вдруг зарокотали громче, и она решила, что произошла поломка и сейчас случится что-то ужасное, и вцепилась в руку своей соседки. Но ничего не случилось, самолет остановился и она отпустила руку. Мерри улыбнулась победно и облегченно, радуясь, что она все-таки добилась своего, что ей это все-таки удалось, но тут стюардесса объявила, что они совершили посадку в Чикаго. У нее сердце ушло в пятки.
Мерри начала лихорадочно соображать. Что же делать? Как поступить? Выйти? Остаться на своем месте? Самое безопасное, решила она, это оставаться на своем месте. Да-да, сидеть. Просто сидеть рядом с этой леди, притвориться спящей, пока самолет снова не взлетит. Или, может быть, пойти в туалет и вернуться на свое место перед самым взлетом? Можно и так, если понадобится. Но уж коли ей удастся выпутаться, просто оставаясь сидеть, это было бы лучше всего. И она уже решила так поступить, как вдруг сидевшая рядом женщина отстегнула ремень, пожелала ей счастливого пути и встала, собираясь покинуть самолет здесь, в Чикаго… Это ужасно! Она выждала еще минуту, делая вид, что не может расстегнуть ремень, потом расстегнула его и пошла вслед за женщиной. Этот самолет был битой картой. Стюардесса-то ведь решила, что они летят вместе. Поэтому ей придется сойти с этой женщиной и добывать другой билет. Так что — вперед. Она подумала, что проделать все то же самое еще раз будет не так уж трудно и ей удастся попасть на самолет до Нью-Йорка. Уж коли ей удалось добраться так далеко, подумала она, можно проделать и остаток пути.
