— Мне хорошо, о, как мне хорошо, как же мне хорошо, да, мне хорошо!
За считанные мгновения она превратилась из боязливой девственницы в самозабвенную куртизанку и после своего длительного воздержания вдруг невероятно стремительно взмыла на недосягаемую высоту возбуждения и восторга.
— О Боже, да, Боже, да! — выкрикнула она, испытав оргазм, но до его оргазма было еще далеко, и он продолжал пронзать ее, как огромный ритмично работающий поршень, и она удивилась и даже испугалась, когда почувствовала, что ее тело опять пробуждается и посылает ему ответный импульс, и она опять начинает испытывать это, — и она снова кончила, почти сразу же, а потом это пришло и в третий раз, как только она ощутила внутри себя горячую струю его семени.
Они лежали, утомленные, откинувшись на подушки. Она положила голову ему на грудь, прижалась к нему, и ей стало хорошо. Но потом она услышала тихий присвист и странное фырчание из кухни.
— Кофе! — воскликнула она. — Кофе выкипает. Это свисток на носике.
— Я принесу, — предложил он.
— Нет, лежи, я сама, — сказала она, встала с кровати и, шлепая по полу босыми ногами, пошла на кухню.
Какой же это был потрясающий, дивный вечер! Они пили кофе в постели, занимались любовью, а потом жевали сыр с крекерами и болтали о том о сем и в конце концов решили до конца короткой увольнительной Мередита куда-нибудь уехать. На следующее утро они отправились на вокзал «Грэнд сентрал» и купили билет на поезд до Кейп-Кода. Там они сняли домик на морском берегу — крытый дранкой коттедж с огромным камином в гостиной и огромным, во всю стену, окном с видом на залив. Они бродили по дюнам и занимались любовью, ели омаров и занимались любовью, плавали и занимались любовью, пили коктейли после обеда и занимались любовью, вечерами сидели у камина и занимались любовью в большом кресле-качалке: Мередит сидел в кресле, она сидела у него на бедрах, а он, войдя в нее, раскачивал кресло взад-вперед, взад-вперед…
Но вот увольнительная закончилась, и им пришлось возвращаться в Нью-Йорк. Мередиту надо было ехать в Чикаго, где ему предстояло нагнать свое подразделение и возобновить продажу облигаций.
— Я тебе позвоню, — сказал он.
— Хорошо, — сказала она.
— Мне никогда не было так здорово! — сказал он.
— Мне тоже.
— И я… я люблю тебя.
— Да, — сказала она и поцеловала его. — Да, да, да.
Он вырвался из ее объятий и ушел. А она поняла, что мысль о расставании была для него столь же невыносимой, сколь и для нее. И еще она поняла, что он обязательно к ней вернется, они поженятся и все у них будет хорошо, потому что они нашли друг друга. Все было замечательно.
Или не совсем. Пару недель спустя она обнаружила, что беременна. Черт бы побрал эту пересохшую резину старой диафрагмы, которой она давно не пользовалась и о которой даже думать забыла, и та пролежала долгие годы без употребления в пластиковой коробке в верхнем ящике комода вместе с бельем. Эта штуковина сыграла с ней злую шутку. Да и ее воздержание за все эти долгие годы тоже сыграло с ней злую шутку. Диафрагма ее подвела: резина кое-где лопнула, а с резиной лопнула и безмятежная идиллия той недели, проведенной ими вместе, лопнули все ее мечты, и планы на их совместную жизнь тоже лопнули.
Но этого она не могла допустить. Она не стала звонить Мередиту, чтобы сообщить ему о своей беременности и тем самым вынудить его жениться на ней. С любой стороны, как ни посмотри, то, что случилось, — ужасно. Но забеременеть от актера, тем более от киноактера — это и вовсе невыносимо. Это так пошло! Да ведь каждая голливудская шлюха откалывает подобные штучки, и в большинстве случаев им удается все обделать в лучшем виде. Но Карлотта не могла поступить так же, чтобы своим поступком низвести себя на такой презренный уровень. Сначала она убеждала себя оставить ребенка, потом пришла к выводу, что так будет еще хуже. Ей пришлось выбирать между любимым мужчиной и ребенком, и она выбрала мужчину. Она поехала в Вашингтон к одному из лучших специалистов по прерыванию беременности, который, как сказали, пользовал чуть ли не всех женщин Восточного побережья, и он сделал ей аборт. Сделал аккуратно и безболезненно, с анестезией, со всеми предосторожностями. Операция прошла под местным наркозом. Лежа на операционном столе с широко расставленными ногами, закрепленными в металлических кольцах, она слышала скрип кюретки, но ничего не чувствовала — почти ничего. Только один раз ее тело пронзила острая боль.
— Виноват, — сказал врач и продолжал свое дело.
Все, кажется, обошлось. По дороге на вокзал она увидела огромный рекламный щит, извещавший, что сегодня вечером состоится крупный митинг-концерт по поводу подписки на облигации военного займа, и в числе выступающих значилось имя Мередита Хаусмена. Она не знала, плакать ей или смеяться. После нескольких коктейлей, выпитых в вагоне-ресторане, она решила, что все случившееся, пожалуй, просто смешно. Единственное, о чем она сожалела, так это что не сможет рассказать об этом Мередиту.
Но все оказалось куда менее смешным, чем могло показаться сначала. Аборт сделали не очень хорошо. Во время операции ей занесли инфекцию, которая дала осложнение, и Карлотте пришлось обратиться к своему гинекологу в Нью-Йорке. Тот сразу же отправил ее в больницу, где ей сделали полостную операцию и удалили матку. Это произошло в «Докторе хоспитал» — там появилась на свет Мерри накануне того вечера, когда Карлотта познакомилась с Мередитом. Теперь ей уже никогда, никогда, никогда не понадобится диафрагма.
Она свыклась с мыслью о бесплодии. Она просто приняла эту мысль к сведению и потом больше не вспоминала об этом. Она рассказала Мередиту, что сделала аборт и что ей удалили матку, но не рассказала, какую роль он в этом сыграл. Он тоже принял к сведению мысль о бездетном браке. И вот теперь его маленькая дочка буквально свалилась с неба, словно этот безумный, дурацкий мир наконец-то сжалился над ней и компенсировал ей смерть Марка-младшего и смерть другого ребенка, которому не суждено было родиться и у которого даже не было имени. Это был их шанс. И ее шанс. Она ничего не сказала. Это было слишком важно для нее, и ей так хотелось сказать что-то по этому поводу, что она просто не могла найти подходящих слов. Она думала о ребенке и о Мередите, плотно сомкнув губы, молча, сосредоточенно, словно произносила про себя молитву.
…Лимузин подкатил к дверям вокзала авиакомпании «Америкэн эйрлайнз», шофер выскочил и, обежав машину кругом, открыл им дверь. Сэм, Мередит и Карлотта выбрались из салона и быстро направились к стойке информации.
— Пожалуйста, как нам пройти в кабинет мистера Карлсена, — спросил Сэм.
— Вдоль по коридору, комната 112, — ответила девушка.
Они подошли к двери. Мередит поймал себя на том, что мысли его путаются и он занят воспоминаниями о каких-то случайных и малозначительных вещах — лишь бы не думать о предстоящей встрече с Мерри. Он побаивался. Что, если она будет его раздражать? Что, если он вдруг сразу полюбит ее? И то и другое было бы ужасно. Как же случилось, что все в его жизни пошло кувырком? Он вспомнил мгновения трепетного восторга, который испытал, глядя на Мерри через окно палаты для новорожденных спустя несколько часов после ее появления на свет.
