Сэм постучал в дверь.
— Войдите!
Они вошли.
— Мистер Карлсен?
— Да. А вы — мистер Джеггерс. И вы мистер Хаусмен и… миссис Хаусмен?
— Да, — сказал Мередит.
— Самолет уже в посадочном секторе и минут через десять приземлится. Садитесь, пожалуйста. Хотите чего-нибудь выпить или, может быть, кофе?
— Нет, спасибо, ничего не надо.
— Ну, тогда мне придется вас покинуть. Я пойду к самолету и встречу малышку, а потом приведу ее прямо сюда. Хорошо?
— Да, все очень хорошо, — ответил Сэм.
— Да, спасибо вам, — сказал Мередит.
Мистер Карлсен исчез. Они сели на одинаковые стулья — современного дизайна, обитые синей кожей под цвет ковра, стен и форменных кителей… И стали ждать.
— Ты все здорово организовал, — сказал Мередит Сэму.
— Это они организовали. Я только сказал им, что мы хотим.
— Они хорошо это организовали.
— Да, — сказал Сэм.
— Как ты думаешь, может, мне стоит сделать им рекламу? Где-нибудь в газете?
— Может быть. Посмотрим. Потом обмозгуем.
— О’кэй, — сказал Мередит. — Как всегда осторожничаешь, а?
— Да.
— Карлотта, а ты что думаешь?
— Я думаю о Мерри, — ответила она.
— Ну конечно, о Мерри. А еще о чем? — раздраженно спросил он.
— Ни о чем.
— Ясно, — сказал он, смутившись.
Минут десять? Им показалось, что прошло уже несколько часов после ухода Карлсена, как вдруг он вошел — с Мерри. Мередит взглянул на нее, она взглянула на него, и оба какое-то время стояли безмолвно.
— Мерри, — произнес он наконец. — Я очень рад тебя видеть.
Он на мгновение онемел, пораженный их фантастическим сходством. Она была не просто похожа на него, как дочь на отца. Она была — вылитый он: его нос, его глаза, его лоб, его подбородок. Черты лица, конечно, мельче и мягче, но само личико очень-очень симпатичное, как и его лицо, то есть очень привлекательное. Странно было смотреть на нее и видеть самого себя, видеть, кем бы он мог стать, родись он девочкой.
Он выдавил из себя приветствие, чтобы хоть как-то нарушить неловкое молчание, и произнес эти слова таким тоном, словно извинялся за то, что так пристально ее разглядывал. Он был не в силах скрыть свое изумление, и это мог бы почувствовать любой из присутствующих.
Мерри, разумеется, внимательно наблюдала за ним и ловила каждое его слово. Она отметила напряженность в его взгляде, и неуловимый изгиб губ — от удовольствия ее видеть? от восхищения ее проделкой? или это просто его обычное выражение? — и несколько хрипловатый тембр голоса, когда он произнес «Очень рад тебя видеть». Он что, простудился? Или по-настоящему волнуется?
Ну что же, не рискуешь — не теряешь. Можно рискнуть. К тому же он так на нее похож! И это внешнее сходство придало ей чуточку уверенности, вполне достаточной, чтобы рискнуть. И она подбежала к нему, широко раскинув ручки, и воскликнула:
— О, папа!
Подействовало! Подействовало! Он тоже протянул к ней руки, заключил ее в объятия, поднял и, целуя, закружился с ней по комнате. А когда поставил ее на пол, Мерри увидела, что стоящая с ним рядом женщина — ее мачеха? — плачет. Вот это да! Она весь банк сорвала! Это все равно, что получить от Новотного целый кулек леденцов!
Они поспешили к машине. Мерри захотела сидеть на откидном кресле, потому что она еще никогда не ездила в лимузине. У нее, конечно, стали спрашивать, как прошел полет, и она им все рассказала и даже рискнула ни разу не солгать. Она рассказала, как на дне рождения у одного из ее приятелей какой-то мальчик вспоминал о своем полете на самолете. Этот мальчик не был ее приятелем, а так, просто одним из гостей. Будучи дочерью Мередита Хаусмена, она часто получала приглашения в разные дома на веселые вечеринки с фокусниками и клоунами, катанием на пони и прочими увеселениями. И вот один мальчик в гостях у Гарри Сабинсона рассказал, как он летел из Нью-Йорка в Лос-Анджелес совсем один. Конечно, у него был билет, но никто его ни о чем не спросил, потому что ему было всего девять лет и стюардессы решили, что он летит с кем-то из пассажиров. Он держал свой билет в руке всю дорогу и на выходе в Лос-Анджелесе отдал его стюардессе. А та даже не удивилась. Все сказали ему, что он дурак, потому что раз у него остался билет, он мог отдать его в кассу и получить обратно деньги. А он сказал, что это было бы нечестно, но на самом деле он ругал себя за то, что ему не пришла в голову такая мысль. Так что, конечно, ему и пришлось сказать, будто это было бы нечестно, словно он решил так сделать, да потом раздумал. И Мерри потом долго вспоминала эту историю и все думала, смогла бы она вот так просто поехать в аэропорт и куда-нибудь улететь. Она могла полететь только в Нью-Йорк — ведь там ее папа, которого она не видела столько лет.
Это было смешно, и все смеялись. Не ругали, не кричали, не секли. Все обошлось. И Мерри немного успокоилась. Она чувствовала, что и дальше все будет хорошо. Они поехали ни Манхэттен, домой. Сэм поднялся вместе с ними и ждал в гостиной, пока Мередит и Карлотта укладывали Мерри в постель. Он дал ей свою пижамную рубашку, которую она надела как ночную рубашку, поцеловал се и уложил в кровать.
Потом Мередит опять позвонил Элейн. Он звонил ей раньше, как только узнал от Сэма, что Мерри нашлась в Чикаго.
— Алло! Да? — сказала Элейн.
— Элейн? Это Мередит. Она уже здесь, — сказал он. — С ней все в порядке.
— Слава Богу!
— Да, — сказал он. — Послушай, не разрешишь ли ты ей побыть со мной немного? Я ведь уже давно не видел ребенка.
— Я в этом не виновата, правда?
— Нет, наверное, нет. Но какая сейчас разница, кто виноват.
А сколько раз он пытался! Всякий раз, бывая в Калифорнии, когда у него выкраивался свободный вечер — что случалось нечасто, — он приезжал к ним в надежде увидеться с дочкой, и всякий раз при встрече она расстраивалась, и, видя, как она расстраивается, он и сам расстраивался. Поэтому он перестал приезжать. Конечно, ко дню рождения и к Рождеству он присылал ей подарки, а иногда и открытки с изображением всяких экзотических мест. Но вот уже года три он ее не видел.
— Так на сколько?
— Ну, на пару месяцев.
— Нет, — сказала она. — Нет.
— О, Элейн, перестань! Она же и моя дочь.
— Сам перестань! Тебе не было до нее никакого дела все это время. И вдруг она стала такой необходимой!
— Я беспокоюсь о ней. И, если хочешь знать, я чувствую свою вину перед ней. Но прежде всего я за нее беспокоюсь. После ее побега я уже не могу тебе доверять.
— Я не нуждаюсь в твоем доверии.
— Ну хорошо — месяц.
