— Возможно, — сказала Карлотта.
— Ну и?
— Ну и где ты будешь осенью — где мы все будем этой осенью?
— Не знаю, — сказал он. — Здесь.
— А как же фестиваль в Венеции? А как же премьера «Двух храбрецов» в Нью-Йорке? А как же катание на лыжах в Кортина д’Ампеццо? Ты, что же, собираешься на все махнуть рукой?
— Мы можем взять ее с собой.
— С домашним учителем?
— Да, а почему бы и нет.
— Потому что ей это повредит. И ты это прекрасно понимаешь. Ей надо как-то осмыслить свою жизнь. Она должна уже задуматься, что ей делать дальше. Мы любим ее, но любви недостаточно. Совсем недостаточно.
— Ты любишь ее? Ты?
— Да. Ты же знаешь.
— Тогда как же ты можешь так говорить? Как же ты можешь вот так с легкостью отослать ее обратно?
— Не с легкостью. И это ты знаешь.
— Прости, — сказал он. Он погорячился. Он сидел молча, жалея, что наговорил все это, понимая, что неправ, и осуждая себя не за самый факт своей неправоты, а за то, что затеял этот спор с ней, словно она была ему не женой, а недоброжелательным недругом. Нет, нет, так нельзя, это надо решать по-другому. Начнем сначала. Еще разок. Давай снова все обдумаем.
И вдруг ему пришла мысль, изумившая его самого.
— Почему бы нам не усыновить кого-нибудь? Это будет неплохо для Мерри, но и для нас тоже. Мы, конечно, можем себе это позволить, нам это по средствам, и тогда у нас появится дополнительная опора в жизни… Почему мы раньше об этом не думали?
— Нет.
— Но почему?
— Нет, и все. Разве этого не достаточно?
— Нет, — ответил он. — Не достаточно.
— Я не хочу, — сказала она.
— Но почему? — настаивал он. — Только потому, что ты сделала когда-то аборт? Выходит, из-за этого нам надо ломать всю свою жизнь? Да и какое это имеет отношение к нам, в конце концов?
— Это имеет отношение к нам, — сказала она.
— Но каким образом? У тебя была связь с каким-то подонком, и что же, мы теперь будем расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь? Я этого не могу понять. Послушай, мне очень жаль, что ты сделала этот аборт, и очень жаль, что потом пришлось делать ту операцию. Но разве ты не можешь понять, что все уже в прошлом и нас с этим прошлым ничто не связывает? Я не понимаю. Меня-то уж ничто не связывает.
— Связывает, — сказала она. — Тебя — связывает.
— Меня?
— Ты и был тем самым подонком.
— Как? Почему? Господи, объясни, пожалуйста!
И она ему рассказала, когда и как все это произошло, рассказала с теми подробностями, какие ей было под силу припомнить, но достаточно подробно, чтобы он сумел понять ее хоть немножко и принять на себя часть бремени, которое, словно тяжкие каменья, легло и на его плечи. У него перехватило дыхание.
— О боже!
— Так что, видишь, — сказала она, точно продолжала вести с ним совершенно спокойную, рассудительную беседу, — я очень обрадовалась, когда у нас появилась Мерри и мы приняли ее в свой дом, и я очень ее люблю и считаю ее нашим ребенком. Я люблю ее, очень люблю.
— Да, — сказал он. — Теперь я понимаю. Я знаю. Теперь я знаю.
— И я желаю ей только добра.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.
— Это ужасно, да?
— Да, — сказал он. — Но что же я ей скажу? Она очень расстроится.
— Скажи, что мы все обсудили, и я сочла, что так ей будет лучше.
— Но она после этого возненавидит тебя.
— Она успокоится. Самое главное, чтобы она не возненавидела тебя. Сейчас — особенно. Очень важно, чтобы девочка в период пубертации сохраняла хорошие отношения с отцом.
— Ты говоришь так, словно начиталась ученых книг.
— А я и читала.
— Ты — чудесная! — сказал он и выдавил улыбку. Это было трудно, потому он все еще ощущал тяжесть каменьев на плечах. Ему казалось, что легкие вот-вот лопнут от напряжения, и сердце разорвется.
Нет, все не так уж тяжело. Не слишком тяжело, ведь что-то отвлекло его от горестных мыслей. Что-то сказанное Карлоттой. Что? Ах, да.
— А что значит пубертация? — спросил он.
— Вступление в половую зрелость, — сказала Карлотта. — На прошлой неделе у нее были первые месячные.
— У нее? И ты…
— Я ей все объяснила, мы долго говорили. Она отнеслась к этому спокойно и, похоже, ее интересовал чуть ли не философский аспект этого. Она же умненькая девочка, ты знаешь.
— Да, — согласился Мередит. — Это правда.
— Она даже сказала одну забавную вещь.
— Да?
— Я рассказала ей о половом акте, и она все это выслушала с серьезным видом. А потом спросила, тоже очень серьезно: «Но почему люди хотят этим заниматься?» И знаешь, я не смогла найти никакого убедительного объяснения.
Мередит рассмеялся.
— Ив самом деле, отчего это все хотят этим заниматься? — повторил он. — Ладно, пошли, прогуляемся у озера.
На следующее утро после завтрака Мередит сказал Мерри, что они с Карлоттой вчера поговорили и решили, что ей лучше вернуться в школу в Штаты.
— Это вы решили? — спросила Мерри.
— Да.
— Или она?
— Мы оба, — ответил он.
— Но ведь это она сказала тебе, что мне надо вернуться, да?
— Я согласился с ней.
— Но решила она.
Мередит с минуту поразмышлял. Как же это противно — взваливать всю вину на Карлотту. И все же он вспомнил, что она ему сказала о важности его добрых отношений с Мерри. И ведь она права.
— Да, — сказал он.
— Так я и думала, — сказала она.
Не было ни слез, ни уговоров, ни даже обиды, но все оставшиеся дни Мерри держалась замкнуто и была молчалива. Она очень вежливо отвечала, когда к ней обращались, и вообще вела себя как обычно — нет, все же не совсем как обычно. Словно ей было вовсе не тринадцать лет, а намного больше. Карлотта сказала, что лучше бы она поплакала, лучше бы она закатила истерику, что ли. Но она не закатила. Она вообще ничем не проявила своих чувств.
А у самой Карлотты глаза были на мокром месте. Ее собственный ребенок, его маленький сын погиб. Другого ребенка, ее и Мередита, она убила сама — из гордости. Тогда ей казалось, что она поступает правильно. Но потом поняла, что ошиблась. И вот теперь эта маленькая девочка, которую она считала своей дочкой, девочка, которую она любила, как родную дочь, чувствовала себя брошенной, отвергнутой и не могла понять, что на возвращении в Штаты Карлотта настояла ради нее же и только из любви к ней. Она потом вспомнила, как в аэропорту Мерри не поцеловала ее на прощанье. Этого никто не заметил. Любой сторонний наблюдатель мог подумать, что девочка просто забыла это сделать в суматохе посадки на самолет. Но Карлотту это тогда больно укололо. И теперь она могла разрыдаться по любому, самому незначительному поводу. Или вообще без повода. Это было похоже на ту депрессию, которая поразила ее после гибели мужа и ребенка. И хуже всего было то, что теперь она целиком полагалась только на Мередита. Теперь у нее не оставалось никакой иной цели в жизни и никакого другого смысла для существования.
