— Мерри! О Мерри, ты великолепна! — и протягивает к ней руки, и она бежит к нему, и он обнимает ее при всех, а она все так же невозмутима! Здорово получилось, отлично получилось, так что эту сцену ничто не могло смазать — даже выпучившая глазки Крумриха, даже все эти клуши, которые с восхищением созерцали встречу особо выдающейся питомицы школы с ее суперособым папой» Момент был настолько потрясающим, что его не могло ничто подпортить. Ничто! И он тоже был великолепен. Он обнял ее, поцеловал в лоб, потом поднял глаза, оглядел их всех, помахал им и предложил Мерри согнутую в локте руку. Она взяла его под руку, вышла с ним из здания школы и окунулась в яркие, как на цветной фотографии, лучи закатного солнца.
Нет, не в солнечные лучи, а в сад. В сад Марвелла, как называли его в школе. Это название было навеяно стихотворением Эндрю Марвелла, которое ученицы должны были выучить наизусть и только потом уж получали привилегию гулять в этом саду меж всегда ухоженных цветочных клумб:
Вблизи замшелого фонтана
Иль возле старого платана
Оставит плоть мою душа.
Под полог лиственный спеша,
Встряхнет сребристыми крылами,
Споет, уже не здесь, не с нами,
И будет радужно-пестро
Лучиться каждое перо.
[14]
— Вполне подходяще для сада в такой школе, — сказал отец.
— Вообще-то лучше подходят следующие строчки, — сказала она и процитировала: — «Не ведает мой разум горя в пучине лиственного моря».
— Понял, — сказал он. — Но расскажи мне лучше о себе.
— Да я и не знаю, что рассказывать. Ты и сам представляешь, что у меня за жизнь. Школу ты видел. Меня ты знаешь. Соедини нас обеих — и поймешь, что получится. По-моему, со мной все в порядке. Отметки у меня хорошие, у меня есть друзья.
— Хорошо, — сказал он. — Я очень рад за тебя.
Он остановился, чтобы рассмотреть розовый куст, на котором расцвели несколько поздних бутонов — каких-то особенно красивых и особенно трогательных из-за безнадежности их запоздалого цветения. Эти цветы, возможно, долго не простоят.
Мерри хотела задать ему несколько вопросов, но все не решалась. Ей было неловко: она проговорила в уме эти вопросы, но не могла произнести их вслух, потому что они были в точности такие же, какие могли бы задавать ей эти клуши — если бы они только осмелились. Такое ощущение, что она не гуляет вдвоем с отцом по саду, а словно со стороны смотрит на них с отцом и оценивает жесты и слова, которыми они обмениваются.
— Как получилась картина? — спросила она. Плохо, плохо! Вопрос был сформулирован достаточно безлично — не слишком бестактно и в то же время не слишком интимно, это был вопрос, какой мог задать ему любой репортер, любой интервьюер.
— Нормально, — ответил он. — Лучше, чем она того заслуживает. Местами она скучновата, но в целом очень красивая. Как живописное полотно. Наверное, благодаря широкому экрану. Она напоминает огромную античную статую Давида.
— Я имела в виду не картину, а — тебя…
— А, тоже нормально. Только уж очень долго мы ее снимали.
— Я имею в виду спиртное.
Она отвела взгляд. Тут она перегнула палку. Какая же она назойливая и бесцеремонная! Но провалиться ей на этом месте, если она не сможет быть столь же откровенной с родным отцом, как эти глупые, самодовольные колоды, которые, наверное, именно вследствие своей глупости и самодовольства могли запросто откровенничать с родителями.
— Откуда ты знаешь?
— Мистер Джеггерс мне писал. Он посчитал, что это известие меня обеспокоит меньше, чем твое долгое молчание.
— Ну, если он только поэтому…
— Он правильно сделал, — сказала она.
— Да, пожалуй, — согласился отец. — Ну, как бы там ни было, с этим покончено. Ты ведь знаешь, меня лечили. И помогло. Это здорово помогает. Я ни к чему не могу прикоснуться — только иногда бокал шампанского. От всего прочего меня страшно мутит. Даже запаха не переношу. Неделю или две после того, как я вышел из клиники, я ехал как-то с одним деятелем из кинокомпании, который за обедом пил пиво. Так пришлось открыть окно, потому что меня чуть не стошнило. Представляешь — от запаха пива!
Он был такой замечательный, с ним так здорово и легко было разговаривать, он даже смешил ее, рассказывая об этом, и на некоторое время Мерри даже перестала прятаться за кустами и подглядывать за отцом и дочерью, а полностью сосредоточила на нем внимание, слушая, отвечая, и, насколько могла, сочувствовала ему.
— Это из-за Карлотты? — спросила она.
Он посмотрел на нее, протянул руку, дотронулся до ее щеки, потом коснулся ее вздернутого подбородка, помолчал и сказал:
— Знаешь, Мерри, давай пока не будем об этом. Когда-нибудь мы поговорим на эту тему. Обязательно, я обещаю. Но давай подождем, пока мы оба не станем чуточку старше. Было бы ужасно, если бы ты ничего не поняла, но еще ужаснее, — если ты все поймешь. Извини?
— Конечно, папа. — Извинить его? Она была вне себя от радости, от восторга, что он обращается с ней вот так, как и должен отец обращаться со своим ребенком, и что по крайней мере на мгновение это тяжкое бремя — необходимость быть корректной и изысканной — спало с ее плеч. Она почувствовала то облегчение, какое должен испытывать матрос с утлого кораблика, после долгого и утомительного лавирования в волнах шторма причалившего в безопасной бухте. Это еще не родная гавань, но хоть какое-то временное пристанище — что уже само по себе замечательно.
Они начали новый круг по дорожке сада, разглядывая астры и японские анемоны, маргаритки и осенние крокусы, и первые ростки, обещавшие в скором времени превратиться в восхитительные бутоны белых, оранжевых и темно-красных хризантем. Он спросил, что бы ей хотелось делать во второй половине дня. Она сказала, что ей все равно. Она была рада просто побыть с ним. Он предложил отправиться на пикник.
— Да, это было бы здорово! Сегодня такой чудесный день!
— Может быть, ты хочешь кого-нибудь взять с собой? Одну из своих подружек?
— Пожалуй, Хелен Фарнэм. Она моя соседка.
— Да, знаю. Я и думал, что ты ее пригласишь. Она и ее родители много уделяют тебе внимания — да? Ты с ними проводишь каникулы — ведь так?
— Да.
— Ну, тогда сходи за ней и поедем.
Отличный получился пикник. Мередит привез с собой большую корзину с паштетом, сыром и фруктами, коробку шоколадных конфет с ромом и замороженные бутылочки шампанского. Они поехали на лимузине в ближайший лесок, сделали привал у ручья, а потом вернулись в школу. Мерри и Хелен поблагодарили Мередита за отлично проведенное время и поцеловали его на прощанье. И правда — они так веселились, что, забыв все приличия, рассказали клушам об этой поездке и даже про шампанское не забыли упомянуть, что вызвало у клуш такое изумление, какое они и сами были бы не прочь научиться изображать на своих лицах.
