Она знала парней и девчонок своего возраста, которые уже прочно встали на ноги, сделали себе имя и зарабатывали миллионы долларов. И уж себе-то она могла признаться: единственной причиной, удерживающей ее в Скидморе, была попытка оттянуть насколько возможно вступление в этот опасный бизнес, отсрочить начало большой игры, в которой она рисковала проиграть вчистую. Она пыталась уговаривать себя, что учится в Скидморском колледже только потому, что здесь интересно. Но теперь, когда Сара бросила учебу, она поняла, что ей уже здесь интересно не будет.
Мерри попыталась целиком посвятить себя учебе, но без особого успеха. Скидмор был совсем не то, что сонная Мэзерская школа — тут невозможно было затаиться. Надо было серьезно работать. Она вспомнила совет Сары: постараться произвести впечатление. Но ей это пока не удалось. Она пока даже и не пыталась. Более того, она боялась завалить историю искусства, потому что у нее не было времени часами сидеть и изучать сотни и сотни слайдов с изображением всех этих египетских фресок, греческих колонн и статуй, римских барельефов. И тогда она сделала лучшее, что могла придумать, — попросила мистера Кэнфилда, преподавателя истории искусств, дать ей консультацию после занятий: она надеялась уговорить его помочь ей подготовиться к экзамену, сославшись на проблемы личного характера. Это был стандартный прием, который, по словам Сары, всегда действовал безотказно. Воспользовавшись таким маневром, студентка могла показать преподавателю, что ей хотя бы чуть-чуть интересен предмет, а это для многих преподавателей было высшим знаком внимания, так как студентки главным образом выказывали интерес к мальчикам или к верховым лошадям. Мерри попросила мистера Кэнфилда назначить ей консультацию, он согласился, и она об этом сразу же забыла. Об этом теперь можно было не думать.
Но вот настал назначенный день и час, это произошло очень неожиданно, и ей, даже невзирая на забывчивость, надо было за десять минут сбегать в общежитие, переодеться в платье с достаточно глубоким вырезом (Кэнфилд был знаменит тем, что любил заглядывать студенткам под одежду — как сверху, так и снизу) и вернуться в здание художественных дисциплин, где располагался его похожий на келью кабинет. Кэнфилд был молодой преподаватель с коричневой бородкой, которую он вечно теребил. Некоторые из девчонок находили его привлекательным, но большинство, в том числе и Мерри, считали, что он смахивает на птицу. Но занудой назвать его было нельзя, потому что он был остроумный, язвительный и даже немного надменный. Он преподавал в Скидморе только из необходимости работать неподалеку от Нью-Йорка, чтобы иметь возможность закончить докторскую диссертацию — не то о Грезе, не то еще о ком-то. Мерри точно не помнила. По всему колледжу о нем рассказывали всякие истории, которые не казались неправдоподобными, коль скоро речь шла о молодом холостяке. Но, думала Мерри, скоро ей самой предстоит убедиться, каков этот парень вне аудитории, где он читает историю искусства.
— Входите, входите, — сказал он. — Садитесь, пожалуйста.
Дверь его кабинета была открыта, и он услышал ее шаги, когда она шла по коридору. Она села в деревянное кресло рядом с письменным столом.
— Спасибо, что согласились принять меня после занятий, — сказала она.
— Это моя работа, — ответил он. Начало было отнюдь не многообещающим. — Итак, что с вами случилось?
— Я… Ну, мне кажется, я не очень хорошо успеваю по вашему предмету.
— Не очень, — согласился он. Теперь ей стало казаться, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.
— И я… я просто хотела, чтобы вы знали, что… это не от моей неприложности. Для меня это был очень трудный семестр. И… я бы хотела узнать, может быть, я могу как-то нагнать, наверстать…
— Конечно, можете. Вам надо чуть больше работать.
Да, никакой надежды. И все же, раз уж она заварила эту кашу, попросила его провести консультацию, раз уж она на это решилась, то нет смысла просто встать и уйти. Она слегка подалась вперед, чтобы под вырезом платья он мог явственно увидеть белую ложбинку меж ее грудей. И наклонившись к нему, заговорила с предельной искренностью, на которую только была способна:
— Я-то стараюсь, но все ведь зависит от того, что называть работой. Я хочу сказать, что, например, в физике, если вы бьетесь о каменную стену, то никакой работы не производится, происходит лишь растрачивание энергии. Я трачу много сил, но ничего у меня не получается, так что в этом смысле, наверное, я мало работаю. Мне то становится интересно рассматривать какой-нибудь слайд, то я просто перебираю их все подряд, стараясь запомнить отдельные детали произведений, о которых мы говорили на лекции и которые нам нужно знать. И вот один может оказаться таким захватывающим, что у меня уходит масса времени, чтобы его рассмотреть, а другой… ну, совсем не оставляет никакого впечатления, и я о нем забываю сразу же, когда кладу обратно в коробку.
— Понятно, — сказал он. И то ли ему действительно стало что-то ясно, то ли нет, во всяком случае, он пристально смотрел на нее, и она впервые почувствовала, что, может быть, из всего этого что-то и выйдет, во всяком случае немного воспряла духом после столь неудачного начала консультации. Не мог же мистер Кэнфилд все свое внимание сконцентрировать только на их беседе, если он так пожирает глазами обнажившуюся долину между двумя холмами, домысливая все остальное в этом пейзаже…
А он разглагольствовал о важности привести в порядок свои мысли, о печальной необходимости пользоваться произведениями искусства как «материалом» для изучения истории, однако продолжительные паузы между фразами и сама его манера разговора — словно он произносил первые пришедшие ему на ум слова, желая поскорее от них отделаться и освободить свой мыслительный аппарат, чтобы перейти на другую тему, — заинтересовало ее даже больше, чем то, что он ей говорил. Или пытался сказать. Потому что он и сам, видимо, понимал, что несет какую-то околесицу. Он замолчал, но она вернула его к предмету их беседы.
Она сидела теперь выпрямившись и рассказывала ему, как много раз видела на разных слайдах одну и ту же статую, пока не сообразила, что она ей знакома не по слайдам. Она видела ее в музее в Базеле — эту самую статую, но сначала не могла ничего понять, а под конец даже разозлилась, потому что это была совсем другая статуя: та фигура в музее казалась внутренне напряженной, точно сжатая пружина, — как он и описывал ее на лекции, — а на слайде ничего подобного она не ощутила.
Мерри далеко отклонилась от первоначальной темы их беседы, но отклонившись столь далеко, она могла затронуть массу других тем — что она прекрасно понимала и именно по этой причине и завела разговор о статуе. Но он не стал прерывать ее. Он порассуждал немного о неадекватности вторичных источников информации — репродукций, слайдов, самого курса истории искусства. Она его внимательно слушала и даже чуть наклонилась вперед, чтобы ловить каждое его слово, и видела, как он тоже подался вперед, чтобы лучше рассмотреть то, что открывалось у нее под вырезом платья.
Так они проговорили минут сорок, и наконец мистер Кэнфилд сообщил, что у него назначена еще одна консультация. Он извинился:
