– В том-то и дело, что не все… Талант не купишь… Ум не купишь… Здоровье не купишь… Красоту, доброту, нежность… Пошел ты к черту, если тебе надо это объяснять… – Актриса в гневе и очень от этого хороша. – Мы привыкли делать стыдные дела, как доблестные. Пришла девочка и показала, что мы играем… И кто есть кто.
Главный мучительно трет лоб, а Иван Иванович усмехается.
Актеры пьют чай в комнате отдыха.
– Жалко девчонку, – сказала Актриса-мать. – Из максималистов вырастают либо сволочи, либо перебитые… – Она рукой показала, как перебитые.
– Не морочь голову, – это Актер-отец. – Вырастет, как все. Нарожает детей. Это у детдомовок как раз бывает. Стадный инстинкт.
– Из чего проблемы! Что, собственно, случилось? – Главный сердится. – Нельзя же перед ними на цыпочках… Мы совсем потеряли лицо, носимся с этими детьми, а они писают нам на голову.
– А что мы такое сделали, – Иван Иванович встал, – чтоб любить нас?
– Я всю жизнь, – обиделся Главный, – не разгибаю спины. Посмотри! – И он показал Ивану Ивановичу большую лысину. – Дети и внуки, начальство и подчиненные выщипали. Понял?
Он был обижен за себя, а Иван Иванович смотрел на него жалеючи.
Вечером у девчонок в их спальне появились гости. Пришли бывшие детдомовки, которые учились в разных ПТУ, работали на заводах и жили, считай, самостоятельно. Выглядели они просто, вульгарно, были намазаны, держались вызывающе. Хороводила одна, худая, языкатая, в вытертом почти до дыр, ношеном-переношеном костюме.
На доске большими буквами было написано: «Олька кино послала к…!» Худая прочла, посмотрела строго и вытерла доску.
– Рассказывай! – сказала она, когда они расселись по кроватям.
Ларка-великанша за спиной Оли делала ей какие-то сигналы.
– Ты чего, как немая? – спросила языкатая. – Случилось что? Тем более говорите…
– Ничего, – зло сказала Лорка. – Тебе шпалой работать…
– Я так и работаю, – парировала худая. – Это вы тут артистки, еж вашу двадцать! Ну? – это она к Оле. – Валяй подробности.
– Бросила, – буркнула Оля. – Играют каких-то полудурков.
– А тебе какая разница? – резко крикнула худая. – Артист любого должен играть, в дураков даже интересней. Посмеемся.
– Ну и играй сама, – сказала Оля и накрылась подушкой.
– Не! Она не пойдет! – сказала Лиза. – Она как отрезала.
– Я ей не пойду! – возмутилась худая. – Я ей весь свой гематоген в детстве скормила, а она от меня теперь подушкой накрывается? Да я ее придушу, как котенка.
И худая стащила с Оли подушку, и все увидели, что Оля плачет.
Начался скандал.
– Лучше б ты подавилась своим гематогеном! – кричала великанша Лорка. – Может, умней бы стала. Чего пришли?
– Мы к ним, как к людям, – закричала одна из пришедших.
– А кто вас звал? Кто? – верещала татарка Фатя, телом закрывая Олю.
– Скажите! – возмутилась худая. – Это наш дом, как и ваш. Звать! Вас тут, дур, Клавдя заслюнявила… В артистки они уже не идут. Принцессы вонючие! Ну валяй на шпалы! Валяй!
– Не твое дело! – Лицо Оли было мокрым от слез. – Ты там была? Была? Может, шпалы в сто раз лучше!
– Ага! Ага! – кричала худая. – Лучше! То-то, я гляжу, нет артистов… Все на шпалах. Удушу тебя, дуру, как котенка, удушу… Чем дураком жить, лучше смерть.
– Девочки! – кричала Муха. – Девочки! Да ну вас всех! Клавдя бежит!
Птицей влетела растрепанная Клавдия Ивановна с противнем.
– Господи! – сказала она. – Миленькие мои! Пришли… А я как чувствовала… Семечек нажарила целых пять стаканов…
Девчонки заворковали, будто ничего и не было.
Все грызут семечки. Оля лежит, повернувшись ко всем спиной. Но ведь разговор – для нее.
– Наломаешься за смену, – говорит худая. – А мастер у нас – собака. Сколько раз воды выйдешь попить, столько и гавкнет… А то еще манеру взял – обнюхивать. Паразит… Чтоб не пили, не курили.
– Учитесь, дуры, – говорит другая, стриженная под мальчика. – Ученье – свет, неученых – тьма… Когда рожу…
– Что? – кричит Клавдия Ивановна.
– Когда рожу, – повторяет стриженая, – сразу буду учить читать и писать… И лупить буду, если что…
– Сначала надо выйти замуж, – уточняет Клавдия Ивановна.
– Это я еще посмотрю, – говорит стриженая. – Это еще вопрос с очень большой буквы…
– Ну что ты такое говоришь? – возмущается Клавдия Ивановна.
– Правду она говорит, – почти вместе говорят девчонки. – Вы, Клавдия Ивановна, жизни не знаете…
Клавдия Ивановна теряется. Есть в бывших детдомовках какая-то ей недоступная правда, она это видит, но понять не может или боится этой правды.
– Девочки, – шепчет она, – во все времена люди были хорошие и плохие… И мужчины были всякие… А ребенка так нельзя, ни с того ни с сего… От этого беда…
– А чего вы замуж не вышли? – грубовато спрашивает худая. – У вас же лицо хорошее было смолоду и фигура вполне… Это вы сейчас располнели…
Оля резко села.
– А ты чего такая худая? – кричит она. – У тебя солитер? Все ему идет?
– Ты что, спятила? – растерялась худая. – Чего кидаешься? Что я такое спросила?
– Девочки, – говорит тихо Клавдия Ивановна. – Не за кого было… Я же никуда из детдома… С сорок первого… А у нас все женщины… Честно скажу… Я бы, конечно, вышла, если бы кто был… Молодая была, как вы… На химические стройки хотела… Записалась даже… А подруга моя лучшая, с трех лет вместе, тяжело заболела… Полиомиелитом… Я и осталась… При ней…
– А где она сейчас? – спросила Оля.
– Отравилась, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Тогда еще плохо лечили…
– А как она отравилась? – деловито спросила худая.
Испугалась вопроса Клавдия Ивановна. Девочкам-гостям всем сейчас по восемнадцать. Вдруг неспроста вопрос? Смотрят сурово, понуждающе.
– Как? – повторила Оля.
Пятнами пошла Клавдия Ивановна от испуга, от своей педагогической недальнозоркости. Разве ж можно про такое рассказывать? Замахала руками.
– Девочки, девочки, – забормотала она. – Не надо про это! Чего, дура, вспомнила, сама не знаю…
– Все-таки как? – повторила Оля.
– Лекарствами, – тихо сказала Клавдия Ивановна. – Не знаю какими… Ей много прописывали… Но это, девочки, не выход был, не выход… Разве ж можно так с жизнью? Она дается все-таки один раз…
– Правильно сделала, – сказала худая. – Какая жизнь у калеки?
– Трудная, плохая, но жизнь! Девочки, жизнь! – страстно говорила Клавдия Ивановна. – И я у нее была, я бы сроду ее не оставила… Она меня освободить хотела, а сделала сиротой… Она ведь была мне и мамой, и сестрой, и дочкой… А оставила одну… Большой она грех совершила, девочки, большой грех… Слово, конечно, я употребляю не то, но просто другого нету… Девочки мои! Ну, как вам сказать? Человек в человеке ведь прорастает… Никто не сам по себе… Все друг в друге… И друг другу нужны… Все! Хватит про это!
