– Какой я эксплуататор, – добродушно усмехнулся
Соцкий, – у меня теперь всего имущества – что на себе, за душой
ничегошеньки. Поместье было хорошее, дом каменный, просторный, сад большой,
земли пятьсот десятин, пшеница родилась богато… Землю, понятное дело, отобрали,
дом мужички разграбили, в суматохе кто-то его запалил, и выгорело все изнутри.
Изредка хожу на развалины, вспоминаю, тут библиотека была, тут – кабинет… В
этом месте, где чертополох растет, жена-покойница вышивать любила…
Борис случайно взглянул на бородатого доносчика и увидел,
что тот слушает очень внимательно, приоткрыв рот, стараясь запомнить весь
разговор, чтобы передать его потом кому следует.
– Савелий, так тебя и разэтак! – заорал
Васька. – Опять ты за свое? Колбасы не дам!
– Да плюнь ты на него, – махнул рукой
Соцкий, – ну что он там доложит? Меня в этом городе каждая собака знает, я
тут всю жизнь прожил. Первый раз в восемнадцатом взяли, когда дом сгорел. Якобы
имущество было национализировано, а я добро свое нарочно спалил, чтобы оно
трудовому народу не досталось. Тогда еще тюрьма не здесь была, а в бараке, что
возле путей. Ну, там, конечно, условия похуже были – камер никаких, вся толпа
на полу земляном вповалку… Кормить вообще не кормили, воды и то не допросишься…
Выпустили. Устроились мы с женой в городе у свояченицы. Потом их, как водится,
уплотнили, муж свояченицы от тифа умер, сын без вести пропал… Только пришлось
оттуда съехать, потому что через два дня на третий обыски! И меня, как
социально чуждого, снова в каталажку! Потом гостиницу эту под тюрьму
оборудовали, чека сюда въехала…
– Не чека, гепеу теперь, – лениво поправил
Васька, – темный ты, дядя, даром что университеты кончал!
– Да какая разница? – Соцкий махнул рукой. –
Порядки-то те же… Сейчас живу у сторожа своего бывшего в хибарке, рыбу ловлю,
огородик завел. Сторож, Васильич, жену тоже на прошлую Пасху похоронил, так что
остались мы с ним два бобыля. Он еще корзинки плетет, попросил меня в прошлое
воскресенье помочь донести. Как пришли на базар – там облава, меня сразу сюда.
Ну, теперь уж скоро разберутся и выпустят, вторая неделя на исходе…
– Прохиндеев, на допрос! – Дверь распахнулась с
ужасающим скрипом. – Живее собирайся, недосуг тебя ждать!
В этот раз конвоир был другой – молодой парень с розовыми
детскими щеками и курносым носом. Внешне он был гораздо аккуратнее всех
виденных Борисом здесь красноармейцев, и пахло от него не потом и не махоркой,
а дегтярным мылом.
– Руки за спину! – скомандовал парнишка солидным
баском. – Глаза не поднимать и не оборачиваться! Пошел!
Борис не спеша побрел по длинному коридору, не слыша за
собой шагов конвоира. Он скосил глаза и увидел, что тот обут в валенки. Вроде
бы весна, и парень такой форсистый – волосы причесаны, руки относительно
чистые… Тут Борис вспомнил, что у приведшего его в камеру Махматулина на ногах
тоже были валенки. И Серж там, в Париже, говорил, что тюремная охрана в России
носит теперь валенки по специальному приказу. Это чтобы шагов не было слышно.
«Наверняка допрос будет проводить сам Черкиз, – думал
Борис на ходу, – уж не откажет он себе в удовольствии поиздеваться
напоследок. А что потом? Расстрел… Что ж, я к этому готов. Сколько раз бежал от
смерти, теперь должен суметь встретить ее лицом к лицу. Однако не хочется
умирать… Да еще этот допрос… Пытают они теперь в своих застенках или нет? Черт
меня понес в эту Россию… Сидел бы себе в Париже, бегал от мадам Жирден… Вот
удружил мне Аркадий Петрович, вот помог-то! Век не забуду…»
Он тяжко вздохнул и остановился, слушая команду конвоира.
Из-за поворота вывернули щегольские хромовые сапожки.
– Войтенко! – окликнул начальственный
голос. – Ты куда этого, у следователей народу не протолкнуться…
– К товарищу Черкизу на допрос! – звонко ответил
Войтенко. – По его особому распоряжению!
– Ведите! – как показалось Борису, с удивлением
сказал голос.
Очевидно, товарищ Черкиз не занимался допросами. Он у них
тут большой начальник, а начальнику положено руководить, а не возиться с
арестованными. Вот если только попадется очень крупная рыба. Хотя откуда в этой
дыре возьмутся крупные рыбы? Ну, бегут через границу мелкие спекулянты да
разная шушера без документов, их и ловят исправно. А серьезная публика на
вокзале не попадается, это только Борису посчастливилось.
Вот и пришли. Войтенко скомандовал стоять смирно и распахнул
дверь кабинета.
Черкиз сидел напротив двери за письменным столом и что-то
писал. Кивком головы он отпустил конвой и снова склонился над бумагами. Борис
исподтишка огляделся по сторонам.
Кабинет раньше тоже был гостиничным номером, но не простым,
а дорогим, двухкомнатным люксом или и того лучше. Однако дорогие штофные обои
выцвели, поизорвались и свисали кое-где клочьями. Потолок был когда-то расписан
сценами весьма фривольного содержания, однако кое-где облупился и был наскоро
замазан дешевой серой побелкой. На обоях выделялись невыгоревшие
прямоугольники, очевидно, раньше здесь висели картины, однако революционные
массы успели растащить их году этак в восемнадцатом. Возможно, кое-что и
сохранилось, но новый председатель ЧК распорядился вынести оставшиеся картины,
чтобы у комнаты был более серьезный вид.
Аскет, усмехнулся Борис, ему ли не знать Черкиза.
Мебель в комнате была самая простая – письменный стол,
конторские стулья, наверное, взяли из кабинета директора гостиницы. Еще
несгораемый шкаф, выкрашенный унылой грязно-зеленой краской, и широкий кожаный
диван, продранный в некоторых местах. О том, что раньше в здании была не
тюрьма, а гостиница, напоминал только рояль, скромно приткнувшийся в углу.
Комната была так велика, что Ордынцев не сразу его заметил. Очевидно, ни у кого
не нашлось ни сил, ни времени вытаскивать из кабинета такую махину. Рояль был
без крышки – видно, на дрова пустили, клавиши кое-где выломаны, так что
клавиатура напоминала щербатый рот древней старухи.
Впрочем, одна картина в кабинете висела, но попала она туда
совсем недавно вместе с новым хозяином. Это был портрет очень худого человека с
длинным лицом и бородкой клинышком. Человек был во френче и смотрел с портрета
на всех одинаково сурово. Борис догадался, что это председатель всероссийской
ЧК Феликс Дзержинский. Догадаться было нетрудно, учитывая местонахождение
самого Бориса.
В Париже Аркадий Петрович сообщил Борису некоторые сведения
о государственном устройстве Советской России, назвал имена главных
большевиков, приближенных к власти. Дзержинский был один из них. Именно ему
принадлежит фраза насчет того, что у чекиста должны быть холодная голова,
горячее сердце и чистые руки. Борис еще тогда выразил сомнение. Холодная голова
– куда ни шло, но вот чистые руки… Еще в восемнадцатом видел он при обысках,
как хватали красноармейцы все, что понравится… Впрочем, этот Черкиз, конечно,
честен до скрипа, умирать будет – не возьмет, принципиальный, гад…
