Она, постанывая, быстро дышала носом, и я замедлил ее движение вниз. Тогда она, все так же держась за мою шею, нетерпеливо задвигала бедрами, пытаясь поскорее надеться на мой твердый и горячий сук, но я не спешил. Я знал, что чем медленнее войду в нее, тем скорее она увидит радугу и тем послушнее и податливее будет потом.
Наконец, когда казавшееся бесконечным медленное движение вниз закончилось, и ее уютная норка оказалась заполненной мною до самого конца, до того состояния, когда все уперлось в горячую и упругую преграду, она начала плавно вращать тазом. А я все держал ее на весу, вонзив пальцы в ее гладкий зад, и мне было очень приятно ощущать руками эти развратные движения, которые становились все быстрее и быстрее. Наконец она вся затряслась, как ведьма, увидевшая крест, и, завизжав сквозь сжатые зубы, кончила, часто ударяя меня лобком. Замерев на несколько секунд, она опять начала рисовать своим подвижным тазом страстную спираль, все быстрее и быстрее, и снова кончила. А когда она начала это в третий раз, я не выдержал и, опрокинув Галю на свой докторский стол, закинул ее ноги себе на плечи и начал часто и резко входить в нее размашистыми и глубокими качками.
Теперь она замерла, мягко распластавшись подо мной и полностью отдавшись моим уверенным и властным движениям, и только каждый раз со стоном выдыхала, когда я снова и снова пронзал ее своим тупым и горячим копьем. Я почувствовал, что момент водружения моего флага на воротах ее побежденной крепости близок, и ускорил движения. Она стала отвечать мне встречными толчками, я ускорился еще и наконец почувствовал, как по всему моему телу зарождаются огненные точки и жгучими пунктирами устремляются в поясницу. Их потоки становились все многочисленнее и резвее, потом они начали опоясывать меня, приближаясь туда, где бушевало горячее, тесное и мокрое движение, и наконец я почувствовал, как пульсирующий жидкий огонь устремился вперед по стволу моей перегревшейся пушки и выплеснулся в жадную сосущую темноту.
Я замер, пронзив тело раскинувшейся передо мной женщины, и только чувствовал, как неподвластная мне сила раз за разом выталкивает из меня горячие фонтаны. Галя жадно принимала их, они становились все реже и слабее, и вот, наконец, я был опустошен полностью. Закрыв глаза, я стоял, откинув голову, и хрипло дышал. Мой успокоившийся инструмент стал уменьшаться, худеть, становиться все более мягким и наконец выскользнул из нее, как мокрое мыло из кулака.
Мы молчали, постепенно успокаиваясь и дыша все реже и тише, и тут я услышал какой-то странный звук.
Это были тихие шаги, удалявшиеся от моей двери.
* * *
Я сидел за своим столом и, глядя на дверь, пил кофе.
Галя ушла уже полчаса назад, но беспокойство, которое тогда вызвали во мне тихие шаги за дверью, не ослабевало. Наоборот, оно становилось все сильнее, и я, нахмурившись, думал о том, кто бы это мог тайком шастать по кораблю и подслушивать под дверями. А в том, что этот кто-то именно подслушивал, сомнений не было. Во всяком случае ничего другого мне в голову не приходило.
А дальше, если следовать логике, выходило, что мои азартные кувыркания с похотливой Галей уже не являлись тайной. Баба на борту была всего одна, доктор — тоже, так что, сложив два и два, неизвестный шпион легко получал надежную четверку. И получалась отличная картинка — корабельный врач, не теряя зря времени, ловко напялил капитанскую пассию.
Это, по сути дела, было вопиющим нарушением корабельной этики. Галя была собственностью капитана, и мои действия можно было сравнить с наглым проникновением в гарем падишаха. Понятное дело, здесь не средневековая Персия, и отрубать мне голову или сажать на кол никто не будет. Но все равно ситуация получалась неприятная.
С другой стороны — мореманом я становиться не собирался, моя флотская карьера должна была закончиться примерно через неделю, и по большому счету мне было начхать на это все. Однако, кем бы ни был этот таинственный коридорный шныряла, информация о случившемся могла дойти до капитана и тогда… А что, собственно, тогда?
Я вдруг разозлился сам на себя за эти дурацкие переживания.
Если капитан не может уследить за шлюхой, которую он взял в рейс, чтобы она его ублажала, — это его проблемы. Я не посягал на его семейный очаг, не рушил его жизнь, и вообще — пошел он куда подальше. Пусть сам разбирается со своими бабами. И все тут.
Я встал из-за стола, собираясь прогуляться в рубку, где по вечерам старые морские волки обычно травили байки, но в коридоре послышались уверенные шаги, и я, почувствовав, что это по мою душу, не стал подходить к двери и открывать ее.
Раздался стук, я ответил — «войдите», и в амбулаторию вошел капитан. На его щеке была видна свежая царапина, а выражение лица было совсем не таким уверенным и спокойным, как всегда.
Я сразу все понял, но решил играть до конца и, изобразив веселое изумление, спросил:
— Вы что, Сергей Александрович, решили побриться тупым кухонным ножом?
И с готовностью распахнул стеклянный шкафчик, на полке которого можно было увидеть йод, зеленку, вату, бинты и прочие подходящие к случаю предметы. Но мастер шагнул ко мне и, схватив за плечо, развернул к себе лицом.
Изображая удивление, я поднял бровь и спросил:
— В чем дело, Сергей Александрович? Что вы себе позволяете?
— Кончай строить из себя целку, ты сам знаешь, в чем дело, — сказал он зло, и на его скулах вздрогнули желваки.
Ах, вот оно как…
На корабле среди офицеров принято называть друг друга по имени и отчеству, и даже те, кто проплавал вместе двадцать лет, стараются придерживаться этого неписаного правила. А раз он заговорил со мной так, то, значит, и я ему отвечу тем же.
— А-а, вот ты о чем, — протянул я, сузив глаза, — понятно. Ну, раз пошел такой разговор, то я тебе скажу, что надо лучше следить за своей сучкой. А если она прыгает на первый подвернувшийся болт, то это ваши с ней проблемы, а никак не мои. Я понятно говорю?
Он сжал зубы и ударил меня в челюсть.
То есть — он хотел ударить, и, если бы я позволил ему сделать это, наверное, удар был бы неплохим. Все-таки он был крепким и подтянутым парнем. Но его движение было совершенно непрофессиональным, и я, с легкостью уклонившись, пропустил его руку мимо головы, а затем, подхватив ее, взял на болевой. Как бы то ни было, а бить капитана судна было абсолютно недопустимо. Я отлично понимал это и потому зафиксировал его и сказал:
— Ты, конечно, парень крепкий и резкий, но против меня тебе выходить не следует. Не выстоишь и десяти секунд, поверь мне. Я не хочу драться с тобой, тем более из-за какой-то потаскухи. Успокойся, и давай забудем эту хрень. Годится?
Он попытался дернуться несколько раз, но, поняв, что я держу его крепко, выдавил, наконец, сквозь зубы:
— Ладно, посмотрим…
Я отпустил его, и он, потирая плечо, отошел к иллюминатору и уставился в него, отвернувшись от меня. А я стоял, глядя ему в спину, и молча ждал, что же будет дальше. Наше молчание продлилось минут пять, и, наконец, уже совершенно успокоившись, он повернулся ко мне и сказал ровным и вежливым голосом:
