— Нет, не знаю, — ответил я, поражаясь тому, что и на самом деле не знал этого.
Настя улыбнулась и отвела узкой рукой свисавшую почти до самого стола ветку березы, которая мешала нам смотреть друг на друга.
— Всегда — это значит, что ты больше не будешь думать о том, что такое «никогда». Понимаешь?
— Понимаю, — ответил я, а Настя тихо засмеялась и сказала:
— Ничего ты не понимаешь, любимый. Но потом поймешь.
Она помолчала, глядя мне в глаза.
— Я люблю тебя, Костушка, — наконец сказала она, и ее глаза приблизились ко мне так, что я смог разглядеть в ее зрачках свое отражение.
— Я люблю тебя, Настенька, — словно эхо, повторил я, чувствуя, как ржавый зазубренный штык снова, как тогда в тайге, медленно входит мне в самое сердце.
Ее лицо стало таять, дробясь на вертикальные струящиеся полосы, затем я услышал приближающийся издалека шум льющейся воды, потом ощутил, что эта вода течет по моему лицу, и наконец вспомнил, что стою под душем, закрыв глаза и до хруста сжав кулаки.
Раздался стук в дверь, и я услышал голос Наташи:
— Ты долго там еще?
Я вдруг ощутил острое желание выйти из ванной и убить ее.
Именно убить. Не отвести душу, выбив ей, например, все зубы, а убить по-настоящему. Лишить жизни. Зарезать, задушить, пристрелить, разбить ей голову молотком для мяса, в общем — сделать так, чтобы она перестала дышать и двигаться.
Это желание было настолько сильным, что я даже испугался.
Эй, Знахарь, ты что, спятил, что ли?
А ну-ка, успокойся! Она не виновата, что она — такая.
Я собрал волю в кулак и, наконец придя в себя, громко ответил, перекрывая шум душа:
— Да-да! Сейчас выхожу.
Ответа не последовало, но я его и не ждал.
Взяв мыло, я энергично занялся тем, для чего, собственно, и предназначена ванная комната, и минут через десять, выключив воду, уже вытирался огромным махровым полотенцем.
Надев купальный халат, я туго подпоясался и вышел из ванной.
Наташа встретила меня удивленным взглядом и вопросом:
— Интересно, что это ты делал в ванной целый час?
Теперь уже удивился я, но, сделав вид, что все в порядке, ответил:
— Целый час? Вообще-то я иногда люблю подремать под душем.
— Ага… — ответила Наташа и снова вперлась в телевизор.
А я достал из холодильника бутылку пива «Грольш», которое так понравилось мне тогда в Душанбе, и, завалившись в кресло, присосался к горлышку. Пиво было шикарное. Влив в себя полбутылки за один раз, я покосился на Наташу и, вытерев сразу же вспотевший от пива лоб, задумался.
Это значит, я теперь лунатик, что ли?
Стоял под душем целый час и даже не заметил этого.
Симптомчики, как говорил один из докторов, с которыми я в далекой прошлой жизни работал в отделении реанимации. Это он так называл колотые и огнестрельные раны на телах наших клиентов.
Шутки — шутками, а вообще-то нужно следить за собой. А то задумаюсь вот так же, а в это время мои заклятые друзья и возьмут меня тепленького да ничего не соображающего. А я и не замечу. Я снова бросил быстрый взгляд на Наташу, и тут мои мысли приняли совершенно другое направление. И были они не очень приятными. Даже можно было сказать, что они были совсем неприятными.
Ну и скотина же ты, Знахарь, подумал я вдруг совершенно неожиданно для самого себя. Похотливое животное. Безмозглый кобель, готовый, забыв про все, попереться за любой сукой, за любой смазливой тварью, за любой горячей дыркой, за… Ну ладно, раньше — другое дело. А теперь, когда у меня есть Настя?
Эта неожиданная мысль потрясла меня. Ведь я и в самом деле считал, что у меня ЕСТЬ Настя! Да, я сам похоронил ее, сам опускал в пыльную яму ее невесомое тело, сам, своими глазами, видел, как жизнь покинула ее лицо, и все же теперь я жил, сознавая, что она у меня ЕСТЬ.
Не «была», а именно «есть».
Наверное, это и есть бессмертие.
Так вот, у меня есть Настя, а я, как последний подонок, исполняю любовные судороги со всякими пустоглазыми мокрощелками. И делаю это страстно, с полной отдачей, забывая обо всем. Забывая о Насте.
Интересно, подумал я, а если бы она была жива и мы были бы вместе, ходил бы я, что называется, налево? Не знаю. Наверное, все-таки — нет, потому что в этом не было бы нужды. Когда мы с ней были вместе, она была для меня единственной женщиной, существовавшей в этом мире. Остальные бабы были просто самодвижущимися автоматами из мяса и костей. Все женщины мира объединились тогда для меня в Насте. Все, жившие когда-либо, и те, которые еще не родились.
Это и было счастьем. А счастье, как известно, недолговечно. И то, которое выпало на мою долю, — тоже. Наверное, так устроена жизнь.
Ну а как же устроен я?
Конечно, я могу оправдывать себя тем, что я молодой, полный сил мужик, мне нужны женщины, что же я — импотент, что ли? Или мне что — на сухую руку себя тешить, как в восьмом классе?
Ой, Знахарь, не знаю.
С одной стороны, это так, а с другой…
Это какой же скотиной нужно быть, чтобы, не забыв еще запаха Настиных волос, кувыркаться на средиземноморском курорте с черноволосой загорелой училкой французского языка, которую я нанял совсем не ради всяких там «силь ву пле» и «эн, дэ, труа». А потом эта русская минетчица в Нью-Йорке, а потом — капитанская шлюшка на корабле, а теперь Наташа эта долбаная, которая еще и угробить меня хочет!
В общем, получалось, что в делах да в сражениях парень я, конечно, серьезный, а вот по части любви и верности — непонятно.
Я допил пиво, и тут Наташа, прервав мои невеселые размышления, с писком потянулась на кровати и сказала:
— А не съесть ли мне что-нибудь? Ты как — не проголодался?
Я был почти благодарен ей за то, что она сбила меня с мыслей, которые начали затягивать меня в трясину сомнения и самобичевания, и бодро ответил:
— Я-то? Насчет пожрать или повеселиться еще как-нибудь — всегда.
Стряхнув с себя невеселое оцепенение, я выскочил из мягкого и глубокого кресла и, распахнув дверь холодильника, вытащил еще одну бутылку пива. Наташа, подойдя сзади, обняла меня и, положив мне на плечо подбородок, сказала интимным тоном:
— А у меня завтра уже все кончится. Ты готов? И я так же бодро ответил:
— Как юный пионер! Всегда готов.
Она оттолкнула меня от холодильника и, заглянув в него, воскликнула:
— Как я хочу жрать! Даже больше, чем трахаться с тобой.
— Я так и знал, — ответил я, изображая обиду, — одна жратва на уме.
Наташа хихикнула и вытащила из холодильника коробку, на которой были изображены марширующие курицы с вилками наперевес.
