– Сто двадцать на восемьдесят.
– …восемьде… Черт!…сорок один… сорок два… – И запутался в долгах окончательно. И побежал, вместо того чтобы бороться. -…сорок семь… сорок восемь… – Бросил все. Наивно надеялся скрыться. Дудки! -…пятьдесят два… пятьдесят три…
– Миша, милый. Дышим ровно и глубоко… Ровно и глубоко… Вдох – выдох… Вдох – выдох… Вот так. И считаем теперь про себя.
«Про себя? А что я могу сказать про себя? Да только то, что я Денис Аркадьевич Сельцов, идиот, которого пацаны все-таки вычислили. А еще я умею считать. До ста. Вот сейчас, дай Бог памяти… -…пятьдесят восемь… пятьдесят девять… шестьдесят… – А Сельцова, когда изловили, не стали мочить. Зачем переводить такой материал? Такой материал ударно работает на подпольных колымских золотых приисках. -…шестьдесят семь… шестьдесят восемь… – А если еще и врач. Да хирург! Ему там будет легче. Он, возможно, сумеет прожить даже больше двух лет. -…семьдесят два… семьдесят три… – И от него пользы гораздо больше, именно как от врача, а не простого рабочего. Его продали, наверное, задорого. -…семьдесят восемь…»
– Сто десять на шестьдесят пять.
– Спи, Мишенька. Спи.
«…Восемьдесят один… – А от меня с его рожей и с его ксивами, которые воровские перекупили у пацанов, гораздо больше пользы получится здесь. -…восемьдесят четыре… восемьдесят пять… – Вернее, в Питере, куда я приеду уже очень скоро. -…восемьдесят девять… девяносто…»
– Давление в норме.
– Да он здоровый, как бык.
«…девяносто два… девяносто три… – И вот приеду я в Питер. И устрою там хипеж. Такой! -…девяносто пять… – Взвоют и Ангелина и Леонид! -…девяносто шесть…»
– Все, спит. Приступаем.
– Да, спит.
«Хрен вам! Не сплю! Я еще не дошел до ста. У меня пока еще -…девяносто восемь… – Взвоют и Житинский и Муха! -…девяносто девять… – И конечно же, неуязвимый Хопин. Уж до него-то я доберусь!
Отвечаю, братва!!! Вот теперь:…СТО!»
* * *
Осень в Поморской тайге нынче выдалась распогожая – теплая и ведреная. Было два дня, когда нагнал сиверко с самого края земли – с таболги
[36]
да Студеного океяна – снега и стужи, но Господь миловал, внял молитвам и развернул назад непогодь, благоволил добрать до конца урожай. А отошла страда, оголились огороды и пожми, и наконец выдалось праздное время, которое Данила с Олегом, отцом Настасьи, использовали вовсе не праздно – в Покров
[37]
оседлали двух жеребцов, прихватили с собой гвоздей и несколько досок и отправились проведать да обустроить могилку. А заодно, конечно же, навестить ближайший – всего в сорока верстах от могилы – сикт.
Весь путь с Божьей помощью проделали в полутора ден, заночевав в парме у костерка. И не успело солнышко еще склониться на запад, как оборотился ехавший впереди на своем вороном жеребце Данила к Олегу и сообщил:
– Подъезжаем, слава Те, Хосподи. Эвона там, за распадком ельник версты на две. А сразу за ним то место.
Олег радостно перекрестился и подогнал пятками своего жеребца.
По узкой звериной тропе они миновали густой еловый сузем и выехали на берег обширного болота, богато поросшего зарослями побуревшей, утратившей за последний месяц свой летний темно-синий окрас осоки-резуньи. Ни ветерка, ни единого шевеления воздуха не было в этот погожий день, и замерла осока серыми гранитными монолитами, будто заброшенными в эти глухие медвежьи места по прихоти сатаны. Мрачно и неприветливо смотрелось болото, словно отталкивало от себя нежеланных гостей.
Данила с Олегом проехали по берегу, перемесили жеребцы их прибрежную грязь. И вот наконец вновь оборотился Данила.
– Вот по этой тропе они и ехали. Здесь все и случилось. Сейчас и могилу увидим.
…И он увидел могилу. И он даже привстал в стременах. И перекрестился.
– Слава Те, Хосподи.
– О Боже, – пробормотал следом за ним Олег.
На невысоком могильном холмике сидела Настасья. Испуганно глядела на приближающихся всадников, потом узнала, расплылась в широкой улыбке. Поспешила вскочить на ноги, положила поклон.
– Здравствуйте, батюшко. Здравствуй, Данила.
– И тебе здравствовать, доченька. Славно. – Олег спешился, подошел к Насте, крепко прижил к себе. – Гляжу, поправилась уж совсем.
– Поправилась, батюшко. Спасибо Игнату. Вот завтресь домой собирались. А тут и вы. Так вместях и поедем. Удачно.
– Удачно, доченька. Благоволит Господь тебе, милая. Благоволил Господь, должно быть, Настасье, отпустил ей грехи, потому как на Фому, осунувшаяся после тяжкого недуга, но счастливая и улыбающаяся, въехала она в провор, сама крепко держась в седле. А уже ввечеру навестила ее старица Максимила, внимательно осмотрела затянувшиеся ранки на животе и спине, надавила холодными жесткими пальцами на несколько мест, спросила, не больно ль, и осталась довольна.
– Сподобил Создатель, девка, тебе, – проскрипела она, пронзительно глядя в глаза Настасье, – избавиться от недуга. Так возблагодари Господа за его превиликую милость. Молись, девка. Молись и да будут думки твои токмо об этом.
Перед уходом старица оставила мешочек с травой, пояснила как и когда эту траву заваривать и какие молитвы над отваром творить, прежде чем выпить. А напоследок еще раз напутствовала:
– Думай, девка… Думай только о Господе. Молись…
А уже на следующий день Настасья, с трудом перебарывая слабость, отправилась в одно недалекое от сикта местечко, дабы сполнить давесь задуманное. Такое влекущее! Такое желанное!
* * *
…Еще с вечера тайно от братии она сложила на дно небольшого грибного туеса «Октай»
[38]
и подрушник
[39]
, а с утра, отмолясь и наскоро перекусив ситным и молоком, засобиралась в тайгу.
– Далече ль? – поинтересовался старец Савелий.
– Да здесь, рядышком, батюшко. Поможет Господь, обабков нарву. Иль что еще.
Старик улыбнулся.
– Да отойти уж, поди, обабки. Сходи вон за рыжими
[40]
, коли и их не поморозило. Али праздно в лесу прогуляйся. Бона милостью Божьей ведро на улице. Не грешно и просто пройтись. Токмо поблизости. Слаба ты еще далече ходить. Да возьми вон Заравку, сопроводит тебя от греха.
