Барсак прав, приказ не украден. Он продолжает:
— Ну, а на чем основано впечатление, которое на вас произвели эти люди и их начальник? И чем эти стрелки, которых вы видите отсюда, отличаются от всех черных стрелков?
Я смотрю туда и принужден сознаться, что Барсак прав. Где у меня вчера вечером была голова? Я сам себе внушил все это. Новые негры походят на всех негров.
Барсак сознает свое преимущество. Он продолжает с уверенностью (и бог знает, однако, не слишком ли много у него этой уверенности!):
— Перейдем к сержантам. Что вы находите в них особенного? Они очень грязны, это верно, но не более, чем некоторые сержанты капитана Марсенея. В зарослях нельзя быть слишком требовательным к мундирам.
Золотые слова! Я робко отступаю, так как, действительно, поколеблен.
— Все-таки лейтенант Лакур…
— О! Он необычайно корректен! — восклицает, улыбаясь, Барсак. — Он очень беспокоится о своей персоне и своем туалете. Но это — не преступление.
Конечно, это так. Я делаю последнее усилие.
— Все же, совершенно новый мундир — это странно… — Потому что старый — в чемодане лейтенанта, — объясняет Барсак, у которого есть ответ на все. — Так как он запылился, то господин Лакур привел себя в порядок, прежде чем представиться нам.
Барсак, по-видимому, находит такую заботу вполне естественной. В конце концов, это я, быть может, не отдаю себе точного отчета в значительности персоны начальника экспедиции.
— Впрочем, я долго разговаривал с лейтенантом Лакуром вчера после обеда (наверно, пока я писал мои заметки). Это очаровательный человек, несмотря на свое чрезмерное стремление к изяществу. Вежливый, хорошо воспитанный, даже почтительный. — Здесь Барсак выпячивает грудь. — …даже почтительный. Я нашел в нем очень приятного собеседника и очень сговорчивого подчиненного.
Я спрашиваю:
— Лейтенант Лакур не видит никаких неудобств продолжать наше путешествие в таких условиях?
— Никаких.
— Вы, однако, колеблетесь, господин депутат.
— Я не колеблюсь, — провозглашает Барсак, который в разговоре убедил самого себя. — Мы отправляемся завтра.
Я интересуюсь:
— Не исследовав пользу дальнейшего путешествия, после того как вы установили его возможность?
Скромная ирония моего вопроса проходит незамеченной.
— А к чему? — отвечает Барсак. — Это путешествие не только полезно, — оно необходимо.
Я повторяю, не понимая:
— Необходимо?
Все еще в хорошем настроении, Барсак фамильярно берет меня под руку и доверительным тоном объясняет;
— Между нами говоря, мой дорогой, я хочу вам признаться, что с некоторого времени я считаю черных, которых мы здесь встречаем, достаточно далекими от возможности получения избирательных прав. Я даже вам признаюсь, если будете настаивать, что у нас нет шансов изменить это мнение, удаляясь от берега. Но то, что я вам говорю, я не скажу с парламентской трибуны. Наоборот, если мы закончим наше путешествие, дело обернется так: Бодрьер и я представим отчеты с совершенно противоположными заключениями. Эти отчеты будут переданы в комиссию. Там после обсуждения или предоставят избирательные права нескольким племенам на берегу океана, что явится моей победой, или же комиссия не придет к соглашению, и дело будет погребено. Через неделю о нем забудут, и никто не станет разбирать, прав я был или неправ. В обоих случаях ничто не помешает Бодрьеру или мне при подходящем случае получить портфель министра колоний. Если же я, напротив, вернусь, не доведя миссию до конца, этим я сам признаю, что заблуждался, мои враги закричат во все горло, что я старая тупица, и меня окончательно утопят. — Барсак немного помолчал и закончил такой глубокой мыслью: — Не забывайте никогда святой истины, господин Флоранс: «Политик может ошибаться. Это абсолютно неважно. Но если он признает свою ошибку, он погиб!»
Я смакую эту истину и удаляюсь довольный. Я очень доволен, в самом деле, так как теперь знаю мотивы каждого.
Покинув Барсака, я вдруг натыкаюсь на записную книжку Понсена, которую тот случайно забыл на своем складном стуле. Мои инстинкты журналиста берут верх над хорошим воспитанием, и я решительно открываю книжку: уж слишком долго она меня интересует. Слишком долго я себя спрашиваю, что наш молчаливый компаньон может писать с утра до вечера. Я желаю, наконец, это узнать.
Увы! Я наказан за мое любопытство. Я вижу только нагромождение цифр и букв, разбросанных как попало и совершенно непонятных. Это только «р. д. 0,009», «н. кв. км. 135, 08», «в ср. 76, 18» и тому подобное.
Еще одна тайма! Для того эти секретные записи? Неужели Понсену нужно что-то скрывать? Уж не предатель ли и он?
Ну, я сел на своего конька! Хватит возиться с этим. Что за мысль подозревать такого славного человека? Я делаю ему слишком много чести, так как, — я могу признаться в этом своей записной книжке, — он не слишком умен, господин Понсен!
Но ты газетчик или нет? На всякий случай я переписываю образцы иероглифов, выбранные среди тех, которые попадаются почти ежедневно. Вот они:
5 д. пр. д. 7; м. 3306, в ср. 472, 28; ж. 1895, е. к. д. 1895:7 = 270,71; кв. км. 122; н. кв. км. 3306:122 = = 27,09.
Нас. в ц.: 27,09 X 54600 = 1 479 114 ч.
12 ф. пр. д. 81; м. 12085, в ср. 149, 19; ж. 6654, н. к. д. 6654:81 = 82,15; кв. км. 1401; н. кв. км. 12085: 1401 = = 8 62
Нас. в ц.: 8,62 X 54600 = 470 652 ч.
Я кладу блокнот на место и спасаюсь со своей добычей. Может быть, это пригодится. Вперед ведь не узнаешь.
После полудня я прогуливаюсь. Меня сопровождает Тонгане на лошади Чумуки: она лучше его собственной. Мы едем по полю мелкой рысцой.
Через пять минут Тонгане, у которого чешется язык, заявляет с места в карьер:
— Хорошо, Чумуки убежал. Чумуки — паршивый предатель.
Вот и другой! Как? Чумуки тоже нас предавал? Я понимаю, что надо собрать сведения, и притворяюсь удивленным.
— Ты хочешь сказать: Морилире?
— Морилире плохой, — энергично говорит Тонгане. — Но Чумуки все равно как Морилире. Говорил неграм: «Плохо идти!» Давал много доло тубаб (водки), много серебро, много золото.
Золото в руках Морилире и Чумуки? Это невероятно!
— Ты хочешь сказать, они давали неграм каури, чтобы расположить их к себе?
— Не каури, — настаивает Тонгане. — Много золото, — и прибавляет деталь, которая меня ошеломляет: — Много английское золото!
— Так ты знаешь английское золото, Тонгане?
— Да, — отвечает он. — Мой ашантий. Мой знает фустерлинги.
Я понимаю, что Тонгане на своем странном наречии называет так фунты стерлингов. Смешное слово. Я попытался написать, как он его произносит, но в устах Тонгане оно звучит еще забавнее. Однако в этот момент мне не до смеха. Золото — английское золото! — в руках Чумуки и Морилире. Я смущен. Разумеется, я делаю вид, что не придаю никакой важности его сообщениям.
