Но армии себя терзают сами,
Казнят и жгут мор, голод и война…
[10]
– И трихины бывают разного свойства, – подхватила Афанасия. – Посмотрите, как быстро люди отдались в рабство вещей, желаний. Им сейчас нужны вещи. Приобретения. В этом смысл. Я еще когда впервые на Запад попала из наших небогатых краев, удивлялась: да, вещей много, да, все есть. Ну и хорошо. Человеку в принципе за жизнь и двух пальто не сносить. Ну, пусть, красиво, ладно. Но вот повели меня в огромный магазин. И там воскресная праздная толпа, с детьми… Все ходят и смотрят. И дети приучены с малых лет. Как стадо. Как коровы на лугу. Смотрят, что бы сжевать. А ведь свободный день. И светит солнце. И река рядом… Там уже тогда большая часть людей успешно и добровольно сделалась рабами. Рабами вещей. Рабами желаний. Очень мелких и очень вещных желаний. А такое рабство заразительно. И еще как! Наши, побывав в те давние поры в мире, где поклоняются вещам, приезжали домой одуревшими. Помните, как говорили? ТАМ все есть! И что – все? Тряпки, предметы неодушевленные… Но это «все» произносилось с таким благоговением, будто о благодати говорилось, будто в раю довелось побывать. Вот постепенно, но неуклонно это пришло к нам. Люди – рабы вещей, рабы желаний. Рабы собственной алчности. Такими легко управлять. Им – дай, они твои. Или хотя бы пообещай… Кто-то ухватит больше, кто-то меньше, но заражены все. Зависть, бессильная злоба – это оттуда. А потом уже и все остальное. И лжесвидетельство, и воровство, и убийство. Ох, лучше не надо обо всем этом, а то уснуть не сможем.
Почему в России все легкие и приятные беседы обязательно сойдут на нет, подойдут к краю пропасти, в которую и заглядывать-то страшно? Если бы это хоть что-то давало. Только душу растревожили.
Они посидели еще немножко молча, прислушались к птицам, шуму листвы.
Становилось прохладно.
Елена Михайловна вдруг вспомнила вчерашние ночные непотребные звуки и заторопилась ко сну, пока не выплеснулись проявления жизнедеятельности нижней молодежи.
Полнолуние
Она уснула немедленно, как только голова коснулась подушки. И проснулась от сильного внутреннего толчка, не понимая, сколько проспала и для чего необходимо сейчас бодрствовать. Встала. Накинула на плечи шаль, врученную вечером Афанасией. Вышла, как лунатик, на крылечко флигеля.
Снизу доносились внятные отчетливые сигналы, которые и разум, и чувства отказывались принимать за слова.
«Значит, не так уж и долго проспала», – догадалась Елена Михайловна.
Из-за волнистого облака прорвалась огромная луна. Лунища. Стало светло, как от безжалостного вражеского прожектора перед бомбежкой. Зримые детали дома, сада, дорожки к музею проступили в полной беззащитности.
«Никакой угрозы», – вспомнились давешние слова Афанасии.
Не утешительно вспомнились, а с мрачной иронией. Засели здесь… Идеалисты. Думают, лень будет этим, нижним, из-под горочки подняться.
Голоса и вправду как будто стали приближаться. Верить этому не хотелось, однако поди не поверь, если вот они. И шаги слышны. Не таящиеся, а вполне наглые шаги множества сильных молодых ног.
«Все! И не спрячешься от них, не укроешься! Досиделись! Дождались!» – запульсировали панические импульсы где-то в области солнечного сплетения.
Внезапно, на самом пике хаоса, раздался ни на что не похожий, электрический сухой треск. Из-за дальнего угла дома на дорожку выпрыгнуло или выкатилось что-то живое, рассыпающее вокруг себя брызги искр. Будто бы человек, будто бы цирковой гимнаст накручивает немыслимые сальто, отталкиваясь от земли то руками, то ногами. Лучится весь, сверкает холодным бенгальским огнем. Нет! Человек так не сможет – ни циркач, ни кто другой. Это какой-то зверь огромный, недобрый, хищный, неземной. И этот зверь неминуемо приближается, виден его оскал, клыки, острые когти на том, что сначала показалось руками.
«Разорвет!» – взрывается в мозгу парализованной Елены Михайловны.
– Атас!!! Шухер! Погнали отсюда! – доносятся удаляющиеся голоса нижних.
Зверь совсем рядом. Они видят глаза друг друга.
Не убежать, не спрятаться. Не спастись!
Но огненный клубок прокатывается мимо. И тут только застывшая оторопевшая женщина внутренним зрением признает за хищными чертами, рассмотренными только что в опасной близи, знакомый и неопасный облик. Верить этому нельзя. Разум отказывается. Но в эту ночь беспощадной луны верить надо тому, что видишь, а не тому, что может или не может быть.
Доменик! Тихий юноша, маменькин сынок, знаток живописных нюансов, любезный, кроткий, немощный вырожденец. Это ведь он! Они же друг другу в глаза смотрели! Как не узнать!
– Идемте-ка в дом, – слышит она сухой приказ за спиной.
Афанасия!
Но что означает сейчас ее присутствие? Спасение и покой? Или окончательную погибель? Спите тут спокойно – бояться нечего! Так ведь она в первый вечер сказала! И весь этот ужас сейчас!
Оборотни! И может, их и нет вовсе? Призраки? Как это все тут уцелело ни с того ни с сего? Не должно было выстоять ни по-какому!
А она-то! Губы раскатала! Шедеврами дивными восхищалась!
Ах, Сомов! Ах, Брюллов! Ах, Венецианов!
А этого ничего нет! Не существует. Или – существует… В ее больном воображении. И она сама… Елена – типа – Михайловна, искусствовед… Есть она еще в этой жизни или кажется самой себе – отныне потусторонней? Отдала Богу душу в своей некогда любимой Москве, а теперь прощается навсегда с земной юдолью, и мечется душа в поисках, за что бы уцепиться, с чем бы слиться, что уберечь для жизни вечной?
Странно, но именно эта мысль о конце земного претерпевания дарит легкость и бесстрашие.
И правда – чего бояться? Теперь-то! Радоваться надо, что на том свете (вернее, очевидно, на э т о м для нее теперь) так все интересно, фантастически занятно и, в общем-то, справедливо устроено.
– Идемте же! – приглашает голос.
Ежась под шалью от неожиданного порыва ночного ветра, гостья спокойно следует за хозяйкой.
В доме прежний порядок, уют, тишина, надежный запах старины и чистоты. Ничего потустороннего. Стол, за которым ужинали. Чайник электрический на полочке. Вода в нем закипает, бурлит. Чпок! Огонечек красненький выключился. Из носика пар столбом повалил.
– Чайку? Мятного? – предлагает Афанасия.
– Мятного хорошо бы, – соглашается Елена. Она с сожалением понимает, что ничего еще не свершилось. Не на том она свете, на этом. Жива. И здесь, в дивных этих местах, тоже все осуществляется по земным законам. Только вот с Домеником глубокая неясность. Большой вопрос!
Они осторожно отхлебывают чай, заваренный травой забвенья. Горячо. Сильный мятный запах кружит голову.
