— Вы издеваетесь, монсеньор? — сказала она. — Зачем вы смеетесь надо мной?
— Я не смеюсь над вами и сейчас скажу вам почему.
Анжелика уже овладела собой.
— Как бы то ни было, если опасность и впрямь была так велика, как вы утверждаете, то да будет вам известно, что в такую минуту я желала бы быть рядом с моей дочерью и друзьями.
— И особенно рядом с мэтром Габриэлем Берном?
— Разумеется, — подтвердила она. — Рядом с Габриэлем Берном и его детьми, потому что я люблю их так, словно они моя семья. Так что перестаньте рассматривать меня как свое имущество и оставьте попытки распоряжаться мной.
— Однако за вами числятся кое-какие долги, с которыми надо рассчитаться, и я вас об этом предупреждал.
— Возможно, — сказала Анжелика, все больше и больше разъяряясь. — Однако если в будущем вам вздумается пригласить меня к себе, извольте выбирать для этого менее оскорбительные выражения.
— О каких выражениях вы говорите?
Она повторила то, что сказал ей арабский врач: монсеньор Рескатор хочет, чтобы она провела ночь у него.
— Но именно это я и имел в виду. В моих апартаментах вы находились в двух шагах от капитанского мостика и в случае рокового столкновения с айсбергом…
Он сардонически рассмеялся.
— А вы надеялись, что мое приглашение означает нечто иное?
— Надеялась? Нет, — ехидно сказала Анжелика, платя ему его же монетой. — Не надеялась, а боялась! Мне ни за что на свете не захотелось бы терпеть ухаживания человека столь неучтивого, человека, который…
— Не бойтесь. Я ведь не скрыл от вас, что ваше нынешнее обличье вызывает у меня глубокое разочарование.
— Слава Богу!
— Богу? Я думаю, дьявол потрудился здесь куда больше! Какой крах! Я хранил в памяти образ волнующей одалиски с волосами, подобными солнечным лучам, и что же? — вместо нее я нахожу женщину в чепце, этакую помесь матери семейства и настоятельницы монастыря… Согласитесь, тут есть от чего прийти в изумление даже такому закаленному пирату, как я, который всего насмотрелся.
— Сожалею, что с товаром вышло такое досадное недоразумение, монсеньор! Надо было получше хранить его, когда он был в самом лучшем виде…
— Ого! Смотреть не на что, а какое высокомерие! Какие колкие ответы! А ведь в аукционном зале в Кандии вы были такой смирной, такой поникшей…
Эти слова заставили Анжелику вновь пережить тот давний позор, когда она, раздетая донага, стояла на аукционном помосте под горящими похотью взглядами мужчин.
«А между тем это было еще не самое страшное в моей жизни — худшее ждало меня впереди…» — подумала она.
Странный голос ее собеседника вдруг зазвучал по-иному — Рескатор перешел на проникновенный тон:
— Ах, госпожа дю Плесси, вы были так прекрасны, когда единственным вашим одеянием были волосы, глаза смотрели, точно у загнанной пантеры, а спину украшали следы жестокостей моего доброго друга д'Эскренвиля… Все это вместе взятое шло вам куда больше, чем ваша теперешняя мещанская спесь. А если добавить, что тогда вокруг вашего чела сиял еще и ореол любовницы короля Франции, то вы, бесспорно, стоили тех немалых денег, которые я за вас заплатил.
Анжелика злилась. Он выводил ее из себя, бросая ей в лицо ненавистное звание, которым она была обязана лишь клевете придворных и, главное, — сравнивая ее прежний облик с нынешним и давая понять, что раньше она была красивее. Ну и мужлан! Ее охватила ярость.
— Ах, вот оно что! Вам недостает отметин на моей спине? Тогда смотрите сюда! Смотрите, что слуги короля сделали с его так называемой любовницей!
Она принялась остервенело, всеми десятью пальцами рвать шнуровку своего корсажа, распустила ее, стянула книзу рубашку и обнажила плечо.
— Смотрите, — повторила она. — Они заклеймили меня королевской лилией!
Рескатор встал и подошел к ней. Он осмотрел след от раскаленного железа с вниманием ученого, исследующего некую интересную редкость. При этом он ничем не выказал чувств, которые вызвало у него ее признание.
— В самом деле, — сказал он наконец. — А гугеноты знают, что приютили у себя висельницу?
Анжелика уже жалела о своем необдуманном поступке. Палец Рескатора как бы между прочим гладил маленький, жесткий шрам, но даже от одного этого легкого прикосновения ее бросало в дрожь. Она попыталась было вновь стянуть на себе рубашку и корсаж, однако он удержал ее, крепко стиснув ее руки выше локтей.
— Они знают об этом?
— Один из них знает.
— Во французском королевстве клеймят только проституток и преступниц.
Она могла бы сказать ему, что клеймят также и гугеноток и что ее приняли за одну из них. Но ею уже начала овладевать паника. Та самая, столь хорошо знакомая ей паника, которая парализовала ее всякий раз, когда ее пытался обнять желающий ее мужчина.
— Ах, да какая вам разница! — сказала она, пытаясь освободиться. — Думайте обо мне все, что вам угодно, только отпустите меня.
Однако он вдруг прижал ее к себе, как в первый вечер после отплытия, прижал так тесно, что она не могла ни поднять голову к его жесткой кожаной маске, ни упереться ладонями ему в грудь, чтобы оттолкнуть его. Он сжимал ее только одной рукой, но рука эта была тверда, как стальной обруч.
Другой рукой он коснулся горла Анжелики и его пальцы медленно скользнули вниз, к ее груди, угадывающейся в раскрытом вороте рубашки.
— Вы надежно прячете свои сокровища, — прошептал он.
Прошло уже несколько лет с тех пор, когда ее в последний раз ласкал мужчина, и притом ласкал столь дерзко. Она вся напряглась под прикосновением его властной руки, которая со спокойной неторопливостью удостоверялась в том, что ее тело нисколько не утратило своей красоты.
Ласки Рескатора сделались еще настойчивее; он знал свою власть над женщинами. Анжелика была не в силах пошевелиться и едва дышала. С нею произошло что-то странное: по ее телу вдруг разлился жар, и в то же время ей показалось, что сейчас она умрет.
Однако внутреннее противодействие оказалось сильнее. Она с трудом выговорила:
— Оставьте меня! Отпустите!
Ее запрокинутое лицо исказилось, точно от боли.
— Я внушаю вам такой ужас? — спросил Рескатор.
Он больше не прижимал ее к себе.
Она попятилась к стене и бессильно прислонилась к ней спиной. Корсар изучающе смотрел на нее, и она догадалась, что он озадачен чрезмерностью ее реакции.
Опять, опять она повела себя как помешанная, а ведь прежде такого за ней не водилось…
«Ты уже никогда не станешь настоящей женщиной», — разочарованно шепнул ей внутренний голос. Но она тотчас одернула себя: «В объятиях этого пирата? Ну нет, никогда! Он уже столько раз демонстрировал мне свое презрение. Вероятно, подобное сочетание грубости и ласк обеспечивало ему успех у женщин Востока, но мне эта формула не подходит. Если бы я запуталась в его сетях, он превратил бы меня в презренную тварь, в жалкую развратницу… Нет, я и без него уже достаточно натерпелась из-за своих ошибок».
