— Совершенно верно. Только имея жизненный опыт, можно правильно судить, прилично или неприлично ведет себя девушка. У вас нет оснований обвинять всю команду и капитана в том, что они замыслили дурное.
В толпе гугенотов раздался ропот. К Анжелике, тяжело ступая, подошел Маниго.
— Кого вы защищаете, госпожа Анжелика? — спросил он холодно. — Шайку бандитов, сборище гнусных распутников? Или — того хуже — их капитана? Этого подозрительного субъекта, которому вы нас предали?
Анжелика не верила своим ушам. Он что, с ума сошел? Лица стоящих рядом с ним мужчин выражали такую же суровость и непримиримость. В тусклом свете фонарей была особенно заметна каменная неподвижность их взглядов под насупленными бровями, взглядов непреклонных судей, требующих ее, Анжелику, к ответу. Она поискала глазами Берна и увидела, что он тоже стоит в толпе и смотрит на нее так же холодно и недоверчиво, как и остальные.
Анжелика раздраженно передернула плечами. От вынужденного безделья и бесконечного пережевывания своих опасений и обид эти люди принялись за поиск врагов. Наверное, им очень не хватает папистов — некого стало проклинать.
— Я никого на защищаю. Я просто разъясняю вам истинное положение вещей — вот и все. Если бы Бертиль вела себя подобным образом в каком-нибудь порту, с ней могло бы случиться то же самое. Она поступила неблагоразумно, а вы, ее родители, плохо за ней смотрели. Что же касается обвинения в предательстве, которое вы бросаете мне…
Она больше не могла сдерживаться.
— Вы уже забыли, почему бежали из Ла-Рошели? И почему вы здесь? Неужели вы так ничего и не поняли? Вы же были обречены.., все!
И она с пятого на десятое рассказала им, какого страха ей пришлось натерпеться, когда ее допрашивали Бомье и Дегре. Полицейским было все известно! Для гугенотов уже были приготовлены места в королевских тюрьмах и на галерах. И ничто бы их не спасло.
— ..Если вас предали, продали ваши братья, нечего валить вину на тех, кто вам помог. Я вас не предавала.., наоборот, мне пришлось умолять капитана «Голдсборо» взять вас на борт. Плавать по морю вам не в новинку, и вы можете оценить, что это значило: взять целых пятьдесят пассажиров на судно, которое не было для этого приспособлено. Матросы с первого дня довольствуются сухарями и солониной, а из свежей провизии готовят еду для ваших детей.
— А что они готовят для наших женщин? — усмехнулся адвокат.
— И что готовится урвать для себя сам капитан? — наддал Маниго. — Неужели вы, госпожа Анжелика, так наивны, что полагаете, будто он оказал нам эту услугу даром?
— Конечно, нет. Но переговоры об оплате — это уже ваше дело.
— Что? Вести переговоры с пиратом?
— Вы обязаны ему жизнью, разве этого мало?
— Полно, вы преувеличиваете!
— Нет. И вы сами это прекрасно знаете, господин Маниго. Не вам ли приснилось, что вас душит змея и что у этой змеи голова господина Тома, вашего компаньона? Но теперь, избегнув величайшей опасности, вы не желаете чувствовать себя обязанным этим чужим для вас людям, которые были так добры, что спасли вас, — подумать только! — вас, самого уважаемого буржуа Ла-Рошели, вас, кого столь многие боялись! И почему вам так не хочется признать, что вы обязаны капитану? Да просто потому, что он не такой как вы, потому что он на вас не похож… Милосердный самаритянин пришел вам на помощь, перевязал ваши раны, но для вас, непогрешимых левитов, он все равно остается иноплеменником, чужаком. В самом деле, чего хорошего можно ждать из Самарии?..
[19]
. Задохнувшись, она замолчала и с высокомерным видом отвернулась.
«Если бы они узнали, какие узы связывают меня с ним, они бы меня, наверное, убили. Я бы утратила даже остатки их доверия».
Однако, несмотря ни на что, ее слова поколебали протестантов. Значит, она еще имеет на них какое-то влияние, хотя они и не вполне ей доверяют. Ее охватило восторженное возбуждение — ведь она борется за него, защищает его. Она сразу же встала на его сторону, хотя он ее и презирает, и, если ему будет грозить опасность, она сделает все, чтобы ее отвести. Одно по крайней мере ободряло ее: женщины в этом споре не участвовали. Конечно, им трудно было сделать выбор. Их мир рухнул слишком внезапно, и они еще не оправились от растерянности и не могли решить, какие опасности менее ужасны: те, что остались в прошлом, или те, что подстерегают в будущем.
— И все же очевидно, — пробурчал Маниго, нарушая тягостное молчание, — что намерения монсеньора Рескатора относительно нас как нельзя более подозрительны. На этом настаивают и Ле Галль, и Бреаж, и Шарон… Работая вместе с экипажем, они слышали кое-какие намеки, не оставляющие сомнений в том, что нас везут вовсе не на острова Вест-Индии. Об этом никогда и речи не шло.
— Может быть, нас везут в Китай, — предположил Альбер Парри, — некоторые члены экипажа, похоже, подозревают, что Рескатор открыл северный путь в легендарный Катай
[20]
, тот самый пролив, который тщетно искали мореплаватели и конкистадоры…
Гугеноты в страхе переглянулись. Значит, впереди у них новые беды! И неоткуда ждать помощи — затерянные в океане, они могут полагаться только на себя.
В наступившей тишине вновь послышался плач Бертиль, и внимание пассажиров обратилось к ней.
— Моя дочь будет отомщена, — сказал Мерсело. — Если мы не сумеем постоять за себя и преступление мавра останется безнаказанным…
Внезапно он умолк, заметив предостерегающий знак Маниго. Мужчины начали обсуждать что-то вполголоса и говорили долго. Анжелика ясно видела: положение очень серьезно. И чувствовала себя виноватой.
Опустив глаза, она увидела встревоженные личики детей, и у нее защемило сердце. Некоторые из них, напуганные смятением и растерянностью взрослых, сгрудились вместе, как птенцы в гнезде, и старшие обняли младших. Анжелика опустилась рядом с ними на колени, прижала к себе Онорину, укрыла ее своим плащом и, стараясь отвлечь малышей от их страхов, начала рассказывать им про кашалотов. Ведь матросы обещали, что скоро они их увидят.
В конце концов, ей пришлось напомнить потерявшим голову матерям, что время уже позднее и пора готовить детей ко сну. Мало-помалу порядок восстановился.
Бертиль призналась, что, кроме жуткого страха, испытанного, когда ее схватили могучие лапищи мавра, она не помнит ничего. Сейчас, сообщила она, у нее ничего не болит. От всей этой истории в памяти осталось только какое-то смутное чувство сожаления.
