Он отнес ее к постели и уложил, все так же прижимая к себе и гладя по лбу, словно заболевшего ребенка.
— Кто не пожелал бы вас, душа моя?
Ошеломленная, она больше не противилась его объятиям. Страшная буря, так ее напугавшая, нежданно подарила ей этот прекрасный миг, на который она уже не надеялась, хотя продолжала одновременно и желать его, и бояться. Почему? Как объяснить это чудо?
— Ну же, снимите поскорее эту одежду, если не хотите, чтобы я стащил ее с вас сам.
С обычной своей уверенностью он заставил ее снять с себя мокрые, прилипшие к ее дрожащему телу юбки, корсаж, сорочку.
— Вот с чего нам следовало начать, когда вы в первый раз явились ко мне в Ла-Рошели. Спорить с женщиной бесполезно.., только зря теряешь драгоценное время, которое можно было бы использовать куда лучше.., не правда ли?
Теперь она лежала нагая, соприкасаясь с его обнаженным телом и начинала все острее чувствовать его ласки.
— Не бойся, — шептал он. — Я только хочу тебя согреть…
Она больше не спрашивала себя, почему он вдруг так ревниво и властно привлек ее к себе, позабыв про все упреки и обиды.
Он желает ее. Он ее желает!..
Казалось, он открывает ее для себя заново, как мужчина, в первый раз познающий женщину, о которой долго мечтал.
— Какие у тебя красивые руки, — сказал он с восхищением.
Это было уже преддверие любви.
Той великой, волшебной любви, которую они изведали много лет назад. Их снова соединили узы плоти, дарящие им блаженство и сладкие воспоминания, — те узы, что продолжали притягивать их друг к другу через время и расстояния.
Руки Анжелики сами собой обняли его, потом ей вспомнились некогда привычные движения — но теперь в них было что-то новое и волнующее. Она чувствовала — хотя сама еще не могла ему ответить — властное прикосновение его уст к ее устам. Потом к ее шее, плечам…
Его поцелуи становились все более страстными, как будто он желал жадно выпить ее кровь.
Последние страхи рассеялись. Ее любимый, мужчина, созданный для нее, снова был с нею. С ним все было естественно, просто и прекрасно. Принадлежать ему, замереть в его объятиях, отдаться на волю его страсти и вдруг осознать со страхом и ослепительной радостью, что они слились, воедино…
Занимался день, снимая один за другим покровы ночи. Анжелика, не помня себя от счастья, снова глядела в лицо своего возлюбленного, это лицо фавна, словно выточенное из потемневшего от времени дерева, и ей все еще не до конца верилось, что она видит его не во сне.
Она чувствовала, что отныне уже не сможет обходиться без его объятий, без его ласк, без той нежности, которую она читала в его глазах, еще недавно смотревших на нее так сурово.
Занимался день, и в колыхании волн, утихших после ночной бури, была такая же сладкая истома, какую Анжелика ощущала и в себе самой. Она почти не замечала соленого запаха моря, ибо вдыхала аромат любви, фимиам их единения. Однако в ней еще оставался смутный страх.
Из всего того, что ей хотелось ему сказать и что переполняло сердце, она не смогла проронить ни слова.
Что думает он о ее молчании? О ее неловкости? Что он скажет, когда заговорит? Наверняка отпустит какую-нибудь колкую шутку. Об этом можно догадаться по насмешливой складке у его губ.
— Ну что ж! — сказал он наконец. — В общем для скромной матушки-настоятельницы получилось не так уж плохо. Однако между нами говоря, моя дорогая, вы не сделали особых успехов в искусстве любви с тех пор, когда я преподавал вам «веселую науку».
Анжелика рассмеялась. Пусть уж лучше он упрекает ее в неумелости, чем в чрезмерной искусности. Пусть подшучивает над ней, она не возражает. Она притворилась смущенной.
— Вы правы. Вам придется многому учить меня заново, мой дорогой повелитель. Вдали от вас я не жила, а только выживала. А это не одно и то же…
Он скорчил гримасу:
— Хм! Я не очень-то вам верю, моя милая лицемерка. Ну да все равно! Это было хорошо сказано.
Он продолжал ласкать ее тело, словно продолжая открывать и оценивать ее округлые упругие формы.
— Сущее преступление — прятать такое тело под обносками служанки. Но я это сейчас исправлю.
Он встал, подошел к сундуку и, достав оттуда женское платье, бросил его в изножье кровати.
— С сегодняшнего дня вы будете одеваться прилично.
— Вы несправедливы, Жоффрей. Мои обноски служанки, как вы их назвали, имеют свои преимущества. Представьте себе, каково бы мне было бежать через ланды от драгун и взбираться на борт «Голдсборо», будь я в придворном наряде. И потом, я ведь больше не повелеваю королевством.
Он снова прилег рядом с нею и, опершись на локоть, положил другую руку на подтянутое к себе колено. Анжелике подумалось, что в этой его позе есть что-то от небрежной грации балаганного акробата, которая отличала его и прежде.
Он задумчиво произнес:
— Королевство? Но оно у меня есть. Огромное… Восхитительное. Времена года одевают его то в изумруды, то в золото. Море, на редкость синее, омывает там берега цвета утренней зари…
И сегодня он порой начинал говорить поэтическим языком лангедокских трубадуров.
— Где же находится ваше королевство, мой дорогой повелитель?
— Я везу вас туда.
Она вздрогнула, неожиданно вернувшись с неба на землю. Потом набралась смелости и тихо спросила:
— Так вы везете нас не на Острова?
Он молчал, словно не слышал ее вопроса. Затем пожал плечами:
— Острова? Ах, да! Будут вам острова.., и даже больше, чем вы могли бы пожелать.
Он взглянул на нее и снова улыбнулся. Его пальцы машинально перебирали волосы Анжелики, рассыпавшиеся по подушке. Они уже высохли и вновь приобрели свой обычный цвет.
На лице Жоффрея де Пейрака отразилось удивление.
— Как посветлели ваши волосы! — воскликнул он. — Честное слово, среди них есть и седые!
— Да, — прошептала она. — Каждая прядь — память о каком-нибудь горе.
Нахмурив брови, он продолжал внимательно разглядывать их.
— Расскажите мне, — потребовал он.
Рассказать? О чем? О страданиях, которыми был отмечен ее путь, пройденный вдали от него?
Она смотрела на него неотрывно и пылко. Он нежно гладил пальцем ее виски, а она и не знала, что этим движением он вытирает слезы, которые катятся из ее глаз.
— Мне нечего рассказать, я все забыла.
Она подняла обнаженные руки, осмелилась обнять его, притянуть к своей груди.
— Вы намного моложе меня, господин де Пейрак. Вы сохранили свою мавританскую гриву, она по-прежнему черна, как ночь. Всего несколько седых волосков.
