За утренним кофе — они выехали из Итабуны на рассвете, желая прибыть в Аталайю к закату, — полковник кормил их местными лакомствами: кускусом, мингау,
[114]
творогом, простоквашей, жареным бананом, плодами хлебного дерева, ямсом, аипим, сладким бататом и густым шоколадом. Людмила все по чуть-чуть попробовала и похвалила: голосом томным, таинственным — она любила хорошо поесть.
Они побывали на плантациях в самый разгар сбора — работа батраков начиналась в пять утра, — посетили загон для молочных коров, где, воспользовавшись рассеянностью Вентуриньи, заинтересовавшимся телкой Суламифью, Демоштинью провел рукой по благородной заднице Людмилы Григорьевны и прошептал, щекоча дыханием ее затылок:
— Этот дом ваш, стоит вам только захотеть, как и другой, в Ильеусе, прямо на берегу моря. — Он произнес это на своем великолепном французском под шелест утреннего ветерка.
Людмила ответила улыбкой и взглядом — загадочными, какими обычно бывают улыбки и взгляды русских героинь. Отважный полковник, прежде чем убрать руку, которая измеряла элегантный зад, слегка ущипнул его, будто на память о своем предложении, чтобы закрепить договор.
Для взора Людмилы Григорьевны Ситкинбаум это было незабываемое путешествие. По краям дороги простирались плантации какао: желтые плоды сверкали в утреннем свете — нет ничего прекраснее, с ними не сравнятся даже степные поля спелой пшеницы. Время от времени они останавливались на фазендах, чтобы утолить жажду глотком воды, выпить чашку кофе, попробовать десерт из банана в кружочках или земляного апельсина, насладиться стаканом сока с медом и зернами какао — это уж точно изобретение богов.
Чтобы познакомиться с русской певицей, которая, как известно, была содержанкой доктора Вентуриньи, жены полковников оставляли кухни и предрассудки и побыстрее втискивались в нарядные воскресные платья. Людмила протягивала кончики пальцев для поцелуя фазендейру, обворожительно и скромно улыбалась их супругам, говорила «merci» и «vous êtes très gentille, madame».
[115]
Очаровательная русская певица.
Все эти пылающие, безумные тропики, полковники-миллионеры и нищие батраки, богатые особняки и глинобитные лачуги и были полной противоположностью и вместе с тем так похоже на равнины России, где были дворяне, кулаки и слуги. Болтая с братом Петром, Людмила выражала надежду, что когда-нибудь получит из щедрых рук батюшки Боавентуры или другого претендента, столь же богатого, в подарок землю и деревеньку с черными слугами. Она переживала восторг первооткрывателя: все казалось ей нежным и романтичным, с налетом опасности — змеями и бандитами.
Святая миссия очаровала ее, и именно она провела интеллектуальную историческую параллель со святой инквизицией, еще раз продемонстрировав Вентуринье, который и так уже на задних лапках ходил от сжигавшей его страсти, что была не просто самкой, ослепительной и неудержимой — неудержимой только лишь в постели. К красоте ее прибавлялись такие дарования, как ум и культура: ей было чему поучить бакалавров из Итабуны.
Покоренная Большой Засадой, она отправилась на пустырь, прошла по улочкам, перебралась через мост, пересекла Жабью отмель и задержалась в кузнице, наблюдая за кузнецом: с обнаженным торсом, блестящей кожей, со шкурой, прикрывавшей срам, он ковал железо на наковальне — делал металлический браслет. Она захотела купить вещицу, но негр преподнес ее в подарок — скромный, но совершенно бесподобный сувенир сверкал на солнце.
Возвратившись с прогулки с сияющими глазами, перламутровым от пота лицом и голосом, сдавленным от прилива чувств, Людмила спросила у Вентуриньи, все еще валявшегося в гамаке, наслаждаясь сиестой:
— А это твоя деревня, батюшка? И это все твои слуги? — Она склонилась над гамаком, грудь ее призывно вздымалась: — Если бы ты действительно меня любил, то подарил бы мне деревню и слуг в залог своей любви.
20
В своей воодушевленной, полной милосердия проповеди, прозвучавшей во время утренней мессы, брат Теун да Санта Эукариштиа сетовал на состояние упадка и безнравственности, в котором припеваючи жило население Большой Засады. Но он уповал на милосердие Господа, на его высшую доброту, говорил о его сердце, истекающем кровью от боли за заблудших овечек из его стада, призывал к раскаянию и слезам.
Если бы жители Большой Засады не были бесчувственными словно камень, то послышались бы бурные, громкие рыдания, руки бы принялись колотить по грешным грудям, — а грешниками являлись все, без всякого исключения, обитатели селения. Было бы поучительно и благочестиво включить в хронику событий Большой Засады этот торжественный миг покаяния небольшой толпы, сгрудившейся перед Святым Крестом, слушавшей в относительной тишине слова проповедника. Но как сделать это, если не было ни малейших признаков сожаления или раскаяния? На одной мысли слушатели, однако, сошлись: преподобный говорил красиво, горячо и пылко. И сам он считался красивым юношей, по авторитетному мнению проституток.
Не было ни плача утром, ни скрежета зубовного, ни панического ужаса вечером, во время проповеди брата Зигмунта фон Готтесхаммера — Молота Господнего, который молотил по ушам своим лающим произношением. Брат Теун добился успеха у проституток. Надев поверх поношенной сутаны белоснежную ризу, он ходил туда-сюда по импровизированному алтарю и сопереживал судьбе созданий, спасение которых казалось ему столь сомнительным, а в это время проститутки обменивались скабрезными комментариями и бесстыдными предположениями о том, что бы они сделали, если бы им перепало удовольствие сжать в объятиях этого кругленького падре с лицом плаксивого ребенка. Напротив, брат Зигмунт своей огненной проповедью, полной угроз и оскорблений, впечатлил в основном мужчин — экий сердитый монах!
Плакали только некоторые младенцы, когда их тащили в крестильную купель — новенький эмалированный таз, предоставленный Турком Фадулом, дорогая вещица из запасов его магазина. Впрочем, сам Фадул в церемонии коллективного крещения сыграл видную роль. Справа от него стояла Корока, державшая на руках малыша Наду, а слева — Бернарда, взволнованная мать, прекрасная в своей широкой юбке и кофте из бумазеи, с зажженной свечой в руках.
Когда были собраны вместе все язычники селения, среди которых нашлись достаточно рослые мальчишки с соседних фазенд, брат Теун принял их в лоно Святой Матери Церкви и сделал христианами, одного за другим, давая им соль и елей и опуская их головы в тазик, наполненный святой водой. Он декламировал слова Символа веры: «Верую в Бога Отца всемогущего». Родители и крестные повторяли за ним, и получался нестройный шум, беспорядочная, неясная галиматья.
Выполняя данное обещание, полковник Робуштиауну де Араужу и его супруга дона Изабел приехали с утра пораньше в Большую Засаду, чтобы присутствовать при крещении Тову, сына покойной Дивы и Каштора Абдуима, и были здесь в час помазания. Негритянка Эпифания вышила покров для церемонии и завернула в него беспокойного Тову, объявив себя помощницей крестной согласно обычаю. Гонимый Дух зарычал на монаха и попытался укусить, когда малыш расплакался, почувствовав во рту освященную соль. Этот забавный случай вызвал всеобщий смех.
