Дождь улегся, но прямо посреди улицы текли мутные ручейки жидкой грязи. Воздух был тяжел и влажен, порывы ветра раскачивали вывески над лавками. Под ногами людей и копытами животных хлюпала жижа.
Филип миновал возвышавшееся на холме аббатство Святой Женевьевы и по улице Сен-Жак спустился к набережной Сены. Вокруг теснились каменные строения с островерхими крышами, украшенными резными коньками. Верхние этажи нависали над нижними, водостоки завершались мордами ухмыляющихся химер.
Вокруг кипела причудливая жизнь: расхваливали свой товар лавочники, фигляры на перекрестках давали представления, предлагали свои услуги бродячие писцы с чернильницами за поясом, тузили друг друга неугомонные студенты, для которых квартал Университета был родным домом. Трое таких школяров, обнявшись, шли по мостовой, перегораживая улицу, и распевали во всю глотку:
От монарха самого
До бездомной голи —
Люди мы, и оттого
Все достойны воли!..
Филип, усмехнувшись, подумал, что вот уже второй раз он попадает ad limine
[84]
на пир. Правда, здесь не было той легкой и ликующей атмосферы, как в праздничном Бордо. И виной тому не только серый сумрак, грязь на улицах и снующие повсюду в великом множестве нищие и калеки, но и то, что творилось в душе рыцаря.
Он ехал, угрюмо озираясь по сторонам, пока перед ним не предстала громада Сорбонны – полушколы-полумонастыря, прогремевшего на всю Европу своим богословским факультетом. Над крышами взмывали ввысь шпили, откуда лениво стекал звон колоколов.
Порой Филип останавливался у постоялых дворов и гостиниц, справляясь, нельзя ли переночевать, но оказалось, что найти комнату здесь не так-то просто. Он миновал квартал Университета, Малый мост и выехал на остров Ситэ – древнейшую часть Парижа, помнящую еще правление Меровингов
[85]
и даже римское владычество. Здесь ему наконец-то повезло – хозяин постоялого двора сказал, что за дополнительную плату сможет устроить его в тесной каморке под самой крышей. Поначалу он был не слишком-то любезен, но, разглядев дорогое оружие всадника и придя в восторг от красавца Кумира, сообразил, что перед ним человек не простой, и сразу стал учтивее. Велев слуге отвести Кумиру хорошее стойло и задать полную меру сена с отрубями, он провел рыцаря в тесноватый зал, где мальчик-слуга крутил над очагом вертел с аппетитно подрумянившимися куропатками, где пахло вином и дымом буковых дров.
Филип занял стол в дальнем углу и не спеша принялся за жаркое. Покончив с ним, он долго сидел перед оловянной кружкой с вином, облокотившись о стол и глядя в огонь застывшим взглядом.
«Завтра первым делом я отправлюсь к графу Уорвику, и да поможет мне Святой Георгий, ибо сейчас, когда вся знать занята празднествами, увидеться с ним будет не так-то просто. По-видимому, Анна где-нибудь рядом с ним».
При мысли об Анне заныло сердце. Он знал, что она умеет настоять на своем, и поэтому, когда несколько дней назад прослышал, что к английскому графу Уорвику прибыла в Париж его дочь, только кивнул. Шесть дней, что он провалялся, трясясь от озноба и обливаясь потом, в жалкой придорожной харчевне близ Орлеана, изрядно задержали его в пути.
Мысль о внезапной болезни не давала ему покоя. Пока он без устали скакал из Гиени в Париж, в нем теплилась надежда, что он сможет перехватить Анну в пути. Но этот недуг… Господь всемогущий, ты знаешь, что творишь! Ни разу с детских лет он не хворал, и теперь, когда капля за каплей таяли его силы, он чувствовал себя беспомощным. Если бы не заботы доброй женщины, содержательницы харчевни, его дни пресеклись бы в этой безвестной глуши.
Несколько дней болезни словно горный хребет отделили его от Анны. Он понимал это, хотя и не мог смириться. Едва Филип окреп настолько, чтобы держаться в седле, он сейчас же пустился в путь и к вечеру прибыл в Орлеан. Тут он и услышал новость о прибытии к графу Уорвику ето дочери. Им овладела полнейшая апатия, и несколько дней он провалялся в постели на грязном постоялом дворе, бессмысленно разглядывая закоптелый потолок. Однако письмо короля все еще было при нем и вынуждало действовать, толкало в дорогу. Очнувшись от транса, на следующий день он уже въезжал в Париж.
Филип отпил из кружки – вино горчило и отдавало прелью. Внезапно в комнате явственно прозвучало имя Анны Невиль. Филип напряг слух.
Трое зажиточных буржуа, по-видимому, цеховые старшины, сидели у камина и негромко беседовали, коротая вечер.
– А правда ли, мэтр Гийом, что дочь английского графа явилась к нему переодетая в костюм пажа?
Тучный мужчина в камзоле с бобровым воротником вальяжно кивнул:
– Истинный крест! Я видел это собственными глазами. Граф Уорвик с принцем Уэльским остановились у моей оружейной лавки, что на Еврейской улице, перебирая шпоры, налокотники и клинки. Мимо как раз проносился королевский курьер с сопровождающими. И вижу я – один из них осаживает свою лошадь так, что она приседает на задние ноги, спрыгивает с нее, едва ли не на плечи графу и кричит во весь голос: «Отец! Отец!» Тот поначалу опешил, а потом сорвал с верхового шапку и, признав дочь, схватил ее в объятия так, что у бедняжки наверняка косточки затрещали. На улице сразу собрались горожане, стоят разинув рот и улыбаются. А уж как на нее принц Эдуард уставился! Даже забыл клинок, за который уже было уплачено.
Длинноносый мужчина в плоском бархатном берете весело хмыкнул:
– Это уж точно! Только и разговору, что юный английский принц чуть не с первого взгляда голову потерял. Говорят, появись она раньше, не было бы и свадьбы Жана Бурбона с сестрой короля.
– Воистину так, – поддержал разговор третий, с окладистой черной бородой. – Ведь принцесса Бона как будто была помолвлена с Эдуардом Ланкастером, и поговаривают, что она влюблена в этого красавчика по уши. А наш добрый король – да благословит Господь священную особу его величества – сам намеревался обвенчать их. И тогда, с помощью Божьей, она могла бы стать королевой Англии. Однако дела королевства важнее событий за морем, а Жан Бурбонский – из первых козырей в колоде правителя Бургундии. Так что не далее как завтра бывшую невесту принца Уэльского Господь соединит с другим.
Толстый оружейник отхлебнул вина и заметил:
– По слухам, Анжуйский клан страшно разгневан.
– О да! Заполучив Бурбона, король рисковал поддержкой одного из самых могущественных домов Франции. Но недаром Людовик построил прекрасную базилику при монастыре Святой Женевьевы, пожертвовал тысячу ливров в казну аббатства Сен-Жермен-де-Пре, а аббатству Богоматери Амброзийской отдал доход с графства Булонь. Небеса оказались благосклонны к нему и вовремя послали во Францию эту зеленоглазую английскую графиню. Ее помолвка с Эдуардом Уэльским пришлась по вкусу всем: и королю, так как теперь анжуйцы успокоятся, и английской государыне, ибо отныне она может быть уверена, что граф Уорвик останется предан ее делу до конца. Да и сам Делатель Королей, когда Анна Невиль пойдет под венец с наследником Ланкастеров, сделает все, чтобы вернуть им престол, и тогда голову его дочери в некий погожий день увенчает корона Англии. Я не говорю уже о самих молодых людях, которые буквально неразлучны, ибо пришлись по сердцу друг другу. Король же Людовик, дабы загладить вину перед Маргаритой Анжуйской, оказывает ей всевозможные почести и на время празднеств в Париже отдал в ее распоряжение Нельский отель. Как ни посмотри, а это – бывшая резиденция королей Франции. Она расположилась там вместе с сыном, а также с сиятельным графом Уорвиком и его прелестной дочерью. Говорят, Анна Невиль так очаровала двор, что знатнейшие вельможи добиваются ее благосклонности, а придворные красавицы стремятся ей во всем подражать. Она ввела моду на изумрудный шелк, который так идет к ее глазам, и многие дамы подобно мадемуазель Невиль стали носить шлейф, перекинув его через руку, что и изящнее, и удобнее, и избавляет от необходимости держать при себе пажа.
