Они миновали прямоугольную готическую башню Саутворкского собора и по Лондонскому мосту, который никто не потрудился украсить к приезду монарха, пересекли Темзу. Далее начинался Сити. Уже совсем стемнело, но барон все еще не приказывал зажечь факелы, и поэтому встреча с лордом-мэром и его шерифами произошла в полусумраке. По традиции, король получил таким образом право на въезд в старейшую часть Лондона, и лорд-мэр, в знак того, что временно слагает свои полномочия, вручил монарху хрустальный, украшенный жемчугом жезл, сохранившийся еще с англо-саксонских времен. Жезл вручался символически, и король тут же должен был его вернуть, но сейчас произошла заминка.
Мэр стоял перед королем в своей роскошной пурпурной мантии, а король Генрих, казалось, по-прежнему продолжал дремать в седле. Вокруг послышался ропот, и Анна понудила Миража придвинуться боком к лошади короля и негромко приказала:
– Бери!
Генрих послушно принял жезл и так и остался сидеть с ним.
– Государь, а теперь – верните.
Король приподнял голову и стал рассматривать жезл. В это время кто-то зажег факел, его пламя заиграло на украшениях рукояти, и все увидели, с каким детским любопытством Генрих исследует блестящую регалию. Ропот стал громче. Мэр в недоумении протянул руки.
– Отдай! – резко, словно псу, приказала Анна, и Генрих, вздрогнув, уронил жезл. Тот упал в грязь, вокруг загалдели.
– Плохой знак! – слышалось в толпе. – Король уронил жезл Сити! Не долго ему властвовать здесь…
Анна сжала зубы и пустила Миража вперед. Конь короля тронулся следом, направляясь вверх по склону в глубь города.
Путь через Сити показался Анне бесконечным. Тем временем дождь усилился, короля пересадили в носилки, и они смогли двигаться гораздо быстрее. Полумрак города, шипение гаснущих под дождем факелов, стук закрываемых на ночь ставен, глухой недружелюбный гул столицы – все это действовало на Анну удручающе.
Горожане указывали на нее, толкуя насчет ее мокрого насквозь облачения и того, что король рядом с нею еще более жалок. Кто-то в толпе съязвил, что она-то хоть и хорошенькая, но всего лишь принцесса Ланкастеров, а вовсе не королева, и неизвестно, станет ли ею когда-либо.
Выехав на Стрэнд, Анна пришпорила коня и галопом помчалась к Вестминстеру. За нею последовал весь кортеж, прохожие сторонились и чертыхались, когда их забрызгивали грязью.
Во дворе Вестминстера царила суета. Епископ Невиль встретил принцессу на ступенях, широко раскрыв объятия.
– Дитя мое, да ты промокла и вся дрожишь! Кто надоумил тебя в такую непогоду вырядиться в эту хламиду?
Анна пробормотала сквозь зубы приветствие и, предоставив Стэнли и Лэтимеру позаботиться о короле, поспешила в свои покои.
Важная Грэйс Блаун, выстроив придворных дам, собралась едва ли не речь произнести, когда Анна раздраженно ее оборвала:
– Вы что, не видите, в каком я состоянии? Велите лучше принести сухую одежду, легкую закуску и подогретого вина с корицей.
– Но разве вы не собираетесь отужинать в большом холле? Там уже все готово.
Анна лишь вздохнула. Она была слишком утомлена. Единственное, чего она хотела, – добраться до постели.
В огромном, выложенном изразцами камине полыхали сосновые бревна, уложенные высоко, как в погребальном костре. Анна сбросила плащ, потом сняла громоздкий головной убор с мехом, жемчугом и вуалью и облегченно встряхнула тяжелой гривой волос. Принесенное служанкой в чаше подогретое вино она несколько минут держала в руках, согревая озябшие пальцы, потом, обжигаясь, немного отпила, откусила от медового пирожка. На какой-то миг Анна расслабилась, глядя на огонь.
«Я дома, – подумала она, глядя на мрачную роспись стен. – Я у себя. Это моя опочивальня».
В покое было тихо. За витражами окон барабанил дождь, пучки свечей отражались в глянцевом полу, как в водах озера. От стен веяло холодом. Даже собак, которые обычно оживляли пустоту покоев, сегодня не было. Тускло мерцала позолота на мебели.
И вдруг Анна остро почувствовала, что это вовсе не ее дом, что она здесь чужая, как и везде, где ей приходилось останавливаться. Вокруг нее чужие лица, праздные, равнодушные, лицемерные. И постоянное одиночество и пустота.
Ее отец, единственный, кто был ей защитой, всего себя посвятил борьбе за трон для Ланкастеров. Для Ланкастеров, которые даже не протянули ему руку помощи. Отец ее мужа безумен, со свекровью они враги, сестра предала ее, муж сестры стал изменником, а супруг… Она уже решила, как поступит с ним. Она солжет. Единственный огонек, что станет согревать ее жизнь, – дитя от возлюбленного. И она сохранит это дитя. Завтра же она потребует, чтобы начали приготовления к отъезду. Дорог каждый час!
Анна внезапно вспомнила о письме Эдуарда, торопливо встала и подошла к резному секретеру. Писем, прошений и петиций накопилось больше, чем она ожидала, но из всей этой кипы она выбрала лишь два пергамента: с красной розой на сургуче от Эдуарда и с медведем – от отца.
Письмо герцога Уорвика она решила прочесть первым и уже взялась было за печать, как вдруг ее охватил страх. Не приведи Господь, окажется, что отцу по-прежнему ничего не известно… Она знала, насколько Уорвик доверял Кларенсу, как хотел видеть в нем сына и союзника. Герцог мог сам связать себя по рукам и ногам – по словам барона Стэнли, он отправил Кларенса за помощью в Глостершир и Уилтишир, а также для того, чтобы договориться с лордом Пемброком, сторонником Алой Розы, который держал свои отряды в Уэльсе и обещал явиться по первому же зову Делателя Королей.
Анна сломала печать, развернула свиток – и поразилась еще до того, как прочла хотя бы слово. Никогда в жизни Уорвик не писал столько. Обычно он ограничивался несколькими отрывистыми фразами. Это письмо было не таким.
«Дитя мое, я полагаю, что ты получишь это послание уже будучи в Лондоне. Я мог бы отчитать тебя за упрямство и за то, что ты не внемлешь моим советам, а остаешься в Кентербери, в ту пору как вам с королем следует как можно скорее воротиться в столицу…»
Руки Анны задрожали. Отец ничего не знал о безумии Генриха. Значит, и второе ее послание не достигло цели.
Уорвик писал далее:
«Но могу ли я журить мою девочку, когда сам выказал слабость и нарушил данное слово? Ты поймешь, о чем я пишу, но постарайся простить своего неразумного отца, моя принцесса. Бывают минуты, когда человеку слишком тяжело, когда он настолько несчастлив, что утрачивает власть над собой.
Да, я нарушил слово, Уорвик изменил себе, но, как известно, arcus nimium tensus rumpitur
[43]
. Я не выдержал. Прости меня. Ведь если не ты, мой ангел, то кто же еще пожалеет старого, больного Атланта, раздавленного непомерной ношей».
Анна читала, не узнавая отца. Словно бы не его рука начертала эти строки. Разве это он – сильный, никогда не жалующийся, никогда не доверяющий своих мыслей бумаге. Уорвик, составивший это послание, был совершенно другим человеком.
