А еще Маланич увидел, как оттуда, из-за щитов, появилась Малфрида. Он вздрогнул, узнав ее, несмотря на то что она была в широких одеждах, даже лицо ее наполовину закрывал накинутый мягкий капюшон. Ведьма несла в руках две баклаги и одну из них протянула какому-то худому волхву, но не из местных. Лицо его было незнакомо, похоже, из иных краев, но непременно кудесник: он ощутил взгляд Маланича, повернулся и какое-то время глядел ему прямо и глаза, как будто чувствовал чужое внимание.
Маланич предпочел отвлечься, стал следить за Малфридой. И увидел, как она украдкой вылила содержимое баклаг в один из бочонков, из которых отроки большими черпаками разливали в подставленные рога и чаши древлянских именитых мужей кому хмельную брагу, кому мед. И те ничего не заметили, веселы были, пили. Маланич даже застонал, его дыхание чуть качнуло воду, и видение стало искажаться, исчезать…
Маланич зарычал по-звериному, сквозь рык выдавил, приказывая:
— Покажи!..
И опять смотрел. Но все же что-то он пропустил. Ибо видел, как какой-то незнакомый ему молодой веснушчатый воевода ходит от одной группы кметей к другой, что-то говорит им. Воевода молод, кудряв, лицо хоть и ребячливое, но напряженное, и даже опытные по виду бородатые воины слушают, лица их насторожены. Вот он взглянул туда, где стоял Свенельд, а за ним выступал силуэт стоявшей прямо как свеча Ольги. И Маланич видел, как она чуть кивнула, заметил ее спокойное до оледенения лицо. Она сама казалась изваянием, если бы не острый блеск ее глаз, в которых отражалось пламя костров. Она смотрела на орущих, веселящихся древлян так, что Маланича взяла оторопь. Он был далеко, за много верст от того берега реки, где Ольга повелела справить тризну, но ему стало вдруг так страшно… Когда у женщины такой взгляд, она уже не женщина. Она тоже становится Мореной, которой нужна только месть…
Маланич и не вспомнил сейчас про Малфриду, ужаснувшись той, что и была в его глазах погубительницей древлян. Но Малфрида возникла тут как тут, самого Свенельда отстранила, подойдя к княгине, что-то сказала, и Ольга вдруг рассмеялась. Так странно, весело, голову откинула, отчего ее длинные подвески заколыхались у лица. Но так же резко и перестала смеяться, вскинула руку…
Маланич видел… Видел пьяных развеселых древлян, видел, как они неповоротливы, беспечны, вялы… Многие лежат на земле, спят… Спят? Среди такого шума и столпотворения? Да их опоили! Он ведь сам видел, как в котлы доливали что-то, но не мог ни предостеречь, ни помешать.
Кое-что еще замечал Маланич: того же Малкиню, который кинулся к Ольге, что-то кричит, рвется в руках схвативших его охранников. Маланич сейчас почти любил этого выскочку — может, он сумеет, может, он помешает, как-то упредит своих. Ведь древлян было больше, чем русичей, гораздо больше… Но к Малкине резко шагнул Свенельд, рывком откинул с лиц длинные соломенно-светлые пряди и вдруг выхватил нож. Ему помешала Малфрида — не подпускала к ведуну посадника, заслоняла собой, пока Малкиню куда-то утаскивали. Рядом возник кто-то из древлянских старейшин, Маланич узнал эту крепкую высокую фигуру в лохматой ушастой шапке и широкой накидке. И он тоже схватился за оружие, пошел на Свенельда как тур. Но не ему было тягаться с киевским воеводой, и тот, ловко уклонившись, сделал сбоку быстрый ловкий выпад, и огромный древлянин осел на колени, повалился лицом прямо к вышитому подолу неподвижно стоявшей Ольги.
Маланич мог только смотреть. Даже нелюдей лесных не мог наслать, так как все пространство вокруг кургана было освещено и нелюдям оставалось лишь толпиться во мраке да наблюдать, не смея приблизиться к жарким огням. И он видел, как после убийства Свенельдом древлянского старшины и иные витязи-русичи стали разить оружием, их тесаки, их шипастые булавы, их широкие секиры поднимались, вспыхивая на короткий миг, и опускались на столпившихся, топчущихся древлян, как на убойный скот. А те… вроде как и отнимались. Но не все, многие вяло лежали на земле и только вздрагивали, когда витязи переступали через них, пронзая оружием. Маланичу стало казаться, что в тиши подземелья он слышит звуки этой бойни: вопли, стоны, визг стали, влажные хлюпающие звуки, когда металл разрубает плоть, различал короткие предсмертные хрипы… И все вокруг было в движении, кто-то бежал, кое-кто начинал сражаться, некоторые пытались прорваться за стену щитов, словно колдовская чаща могла их спасти от ярости русичей, но именно там, у щитов, и был и расставлены киевские убийцы, они отбрасывали древлян копьями, рубили их, валили…
Маланич никогда не боялся крови, он давно забыл, что такое трепет и ужас, но сейчас ему стало страшно… и нашло бессилие от собственной беспомощности. Он был далеко — пусть он переполошит весь терем, вышлет войско… Да и где сейчас в Искоростене взять столько воинов, если он сам больше надеялся на чары и страх, какой внушает людям чародейство. Вот он, почти опустившись на колени, и смотрел, как избивают лучших мужей древлянских, старейшин, кои могли привести своих людей, бояр, каждый из которых имел свою дружину, волхвов, какие и не пытались сопротивляться, кто одурманенный пойлом, кто безоружный, слабый, непривыкший к такому кровопролитию. Маланичу казалось, что он ощущает запах крови. И ему хотелось верить, что все это ему только мерещится — эти жуткие раны, эти выпученные глаза умирающих, брызги крови, которые он различал в отсветах пламени. Порой опять видел короткую схватку, видел, как клинки скользят по клинкам, а живые люди превращаются в кровавые обрубки. И еще одно заметил Маланич. Нуда, все там сейчас кричат, шум стоит, лязг, но когда в мельтешении света и тьмы мелькали лица пришельцев-убийц, он видел на них непреклонную решимость, и казалось, что каждый из них что-то выкрикивает… короткое и важное. Он понял что. Они повторяют имя Перуна, они каждым убийством приносят жертву богу войны и подателю грома небесного. И когда все это скопище тел и крови, за которым он наблюдал, вдруг озарилось вспышкой яркого пламени, Маланич понял, что не ошибся. Над древлянской чащей начиналась гроза, вызванная щедрым кровавым жертвоприношением. По тучам шел сам Перун Громовержец, он разрушит силу Чернобога, сметет насланные им колдовские наваждения, загонит назад в лесные чащи подвластную темным силам нечисть.
Изображение стало мутнеть, волхв даже не сразу понял почему. Он стоял почти на четвереньках над чаном, смотрел… Дождь. Но не тот мелкий дождик, какой посылали тяжелые сырые тучи Морены, хозяйки подземных вод и стылости, а очищающий ливень Перуна. И в этой пелене Маланич вдруг увидел Малфриду. С опавшим капюшоном, с мокрой от дождя темноволосой головой и липнущим к телу одеянием, она почти ползала между тел убитых и прикасалась к ним каким-то странным предметом. И каждое такое тело словно сдувалось, словно уходило в землю. Маланич склонился почти к самой воде, задержав дыхание, смотрел, начинал догадываться, что она делает, какие свои жертвы приносит в эту жуткую ночь.
И вдруг Малфрида резко села, замотала головой, прижав к груди этот странный предмет. Птицу мертвую, что ли, или корягу какую-то? Но вот Маланичу показалось, что ведьма перестала озираться и теперь смотрит прямо на него. Он Различил ее волнистые, прилипшие к щекам пряди, увидел ее направленный прямо в его сторону взгляд — то ли удивленный, то ли напуганный. И она замахнулась в его сторону своим орудием, а Маланичу показалось, что оно раскрылось, как пятерня, словно высохшая куриная лапка…
