Леонтий услужливо улыбнулся прошедшему мимо Гильдуэну Льежскому – рослому жестокому воину, привлекательную внешность которого портило багровое родимое пятно в пол-лица. Самый близкий соратник принца. Лет на пять старше, охоч до устраиваемых Гизельбертом оргий, но холодный разумом и всегда дающий толковые советы. Или вон тот здоровяк, раскидывающий всех в бассейне, – наследник рода Матфридов, здоровяк по прозвищу Бивень. Борода до самых глаз словно компенсировала недостаток волос на голове. Он-то, конечно, туп как полено, но исполнителен и предан, к тому же за ним стоит целый род Матфридов, один из могущественнейших в Восточной Лотарингии. Были и другие – и все сколько-нибудь значительные сеньоры. Не то что он – грек, бывший раб, которого Гизельберт даже в роли писца не желал видеть, хотя бы уже потому, что никогда ничего не доверял пергаменту. Он теперь просто слуга… А ранее, при Ренье…
Леонтий неожиданно замер, не поверив глазам. В сводчатом проходе, опираясь на плечо раба, стоял сам Длинная Шея. Иссохшийся, как мощи, абсолютно лысый, окривевший, но это, несомненно, был он. Та же властная посадка головы на ставшей тощей длинной шее, гневный блеск очей. И Леонтий вдруг побоялся попадаться ему на глаза, юркнул в нишу за занавеской, где на скамье лежала груда сложенного белья.
Ренье брезгливо глядел по сторонам. В душном полумраке старых терм гремела и гудела варварская музыка надсадно дувших в рожки и бивших в литавры музыкантов. Визжали шуты, хихикали женщины, слышалась ругань. Желтое пламя светильников, расходясь бликами по воде, освещало картину буйной вакханалии. Там нагие красотки ластятся к разлегшемуся на скамье Гильдуэну, там Матфрид Бивень хлещет медвяный напиток прямо из кувшина, двое молодцов борются в воде, тут же на краю бассейна еще один спарился с пышнотелой блондинкой. А его сын бесстыдно ласкает под струей воды черноволосую красотку.
Ренье претили подобные оргии. И уголок его губ брезгливо опустился, когда он окидывал взглядом представшую перед ним картину. Но, видимо, во взгляде старого герцога была еще прежняя сила, и постепенно шум в зале замер, все повернулись в его сторону. Мокрая брюнетка испуганно затеребила Гизельберта, указала ему на отца. Юноша и бровью не повел, вновь стал ее целовать, игриво окунать в воду.
Первый опомнился рассудительный Гильдуэн. Завернувшись в простыню, вышел, свистнув женщинам, как собакам, велел следовать за собой. Следом стали выходить и остальные. Матфрид, сын преданного герцогу Ренье Матфрида, какое-то время медлил, оглядываясь на Гизельберта, но того, кроме его девицы, похоже, ничто не волновало. Наконец и Матфрид с шумом вылез из воды, прошел мимо Ренье, огромный, волосатый, как медведь.
Ренье жестом велел подвести себя к сыну. Передвигался он еще с трудом, каждое движение казалось карикатурным – резкое выбрасывание вперед левой ноги, подволакивание малоподвижной правой и жалкий, почти непристойный, поворот бедер, чтобы повторить шаг. Даже Гизельберт на какое-то время отвлекся от своей девицы, глядя на грозного отца с легким удивлением.
Ренье наконец обошел бассейн, пот градом стекал по его лицу, и он с видимым облегчением, при помощи поддерживавшего его раба, опустился на скамью. Неподвижная рука свесилась как плеть, но услужливый раб тут же бережно уложил ее поперек колен господина, спрятав уродливо-бессильную кисть в складках шелковой хламиды герцога.
Теперь, когда у калеки был почти достойный вид, он заговорил наконец с сыном, кривя рот и не совсем правильно выговаривая слова:
– Клянусь каждым гвоздем на распятии Иисуса, мне горько и стыдно было видеть то, как проводите время вы, мой сын и наследник, в то время как я столь болен и так нуждаюсь в вашей помощи и поддержке.
Гизельберт поглядел на отца, потом на воду, потом на застывшего как изваяние раба за спиной Ренье.
– Бог мой, если вы прибыли только затем, чтобы отчитывать меня или надеяться на мое сочувствие, то клянусь тем же гвоздем – вы зря утруждали себя.
И чтобы подчеркнуть свое пренебрежение к герцогу, он опять занялся своей взволнованной красавицей.
Но Ренье вдруг резко окликнул его.
– Отпусти сию девицу, сын. Нам необходимо поговорить.
– Вот уж не подумаю. Если разговор вам столь важен, то лучше ушлите вашего обалдуя-слугу.
– Он нем и неопасен нам. Сия же…
Он вдруг узнал ее. Альдегунда из Арденнского рода, родственница графа Рикуина Верденского. Его сын всегда любил подбирать себе возлюбленных из родовитых семейств, а эта когда-то даже была выбрана для услужения его жене Эмме. Он припомнил, что ее собирались выдать замуж, но она воспротивилась браку, предпочтя сбежать к его сыну. Глупо. Теперь она станет одной из его жертв, игрушкой, от которой он избавится, когда она ему наскучит.
– Гизельберт, отпусти девицу. Нам в самом деле есть о чем поговорить.
Тщетно. И если Альдегунда испуганно косилась на Ренье и даже пыталась слабо вырваться, то Гизельберт, наоборот, удвоил свои ласки, крутил девушку в воде, схватив за волосы, откинул ее голову назад так, что она еле могла дышать под струей воды, целовал в шею.
У Ренье даже дернулась неподвижная рука, такой его охватил гнев от подобного сыновнего пренебрежения. Но он сдержал себя. Он ведь проделал невыносимо изнурительный для него путь не для того, чтобы убраться восвояси, так и не договорившись с Гизельбертом. А у него – он чувствовал это – осталось совсем немного времени, чтобы все же сделать последнюю попытку найти общий язык с сыном. Со скверным, злым, чуждым, его врагом, по сути… но единственным сыном. И Ренье страстно хотел, чтобы земля, которой он владел столько лет, несмотря на все увещевания его сторонников, досталась именно Гизельберту – его прямому потомку, продолжателю его рода.
И, отведя взгляд, он заговорил. О Лотарингии, о власти в ней, о большей необходимости для Лотарингии иметь номинальную власть ничтожных Каролингов, нежели сильного германского короля, при котором Лотарингия из самостоятельного герцогства превратится в одну из германских провинций. Он старался не глядеть на сына, даже отвернулся, но говорил с ним искренне, как никогда в жизни. Старался объяснить, что готов на всю Лотарингию объявить Гизельберта своим наследником при условии, конечно, что тот поведет себя как достойный сын и будет признавать главенство отца.
– А вам некого больше объявить своим наследником… – Это сказал Гизельберт. Сказал странным срывающимся голосом. Ренье повернулся – и едва не задохнулся от унижения.
Если Гизельберт и слушал его, то одновременно с этим прямо в воде занимался любовью с перепуганной, но покорной Альдегундой. Он прижал ее к стенке бассейна, наваливался на нее толчками, вода плескалась, и сквозь ее волнуемую поверхность было видно все, что происходит под водой.
Над головой герцога шумно задышал возбужденный подобным зрелищем раб. А Ренье вдруг ощутил, как заныло сердце – тихо, но грозя в любой миг разорваться яростной вспышкой боли. Такого открытого, такого явного пренебрежения к себе он еще никогда не испытывал. И, главное, он ничем не мог на него ответить, только глядел на это распущенное, жестокое чудовище – своего сына – и даже не замечал, что скопившаяся после долгой речи во рту слюна потекла по подбородку с безжизненного уголка рта.
